Любовь Лукина: Стихи Любови Лукиной

Душе – слезами,
Уму – словами,
Что было – сами
Истолковали!

Что стлалось пылью –
То стало былью,
А быль покрылась
Паучьей пылью…

И в серой тине
Два серых мозга
Сидят и тянут:
«Могла бы…»
«Мог бы…»

На цепь тебя, любовь, бродячий пес мой,
Мы вовсе не нужны ему, поверь.
И чуять хлеб в его кармане поздно,
И жаловаться на глухую дверь.

Ему и самому не посмеяться
Над тишиною нашего угла,
Очерченного кругом постоянства,
И над больными тенями у глаз.

Привыкнешь – привыкают и к железу,
Ведь это конура – не равелин…
Он нас по старой памяти жалеет,
А нас с тобой цыгане увели.

За ремесло была награда –
Свобода рук,
Миниатюрой круга ада –
Гончарный круг.

Был равен созданному чуду
Простой гончар.
«Я – лучшая твоя причуда.
Теперь – мельчай».

Студеный свет заката не помешкал:
Полнеба… кровли… черточка в ладонь…
И занесенный дом, моя ночлежка,
Поплыл в цикадном звоне проводов.

По комнате распущенная свежесть
Внесенных дров, и детский плач в трубе:
Какая-то обиженная нежить
Изводится от жалости к себе.

Грустить, когда ни друга, ни подруги,
Когда луна недобрая светла,
Нельзя – очнешься в поле, среди вьюги,
Не в доме на окраине села.

Не стоит печалиться, полноте…

Рука остывает в руке,

Колышутся шорохи в комнате,
Как сонные рыбы в садке,
И эхо спешит по реке.

С какой обреченностью вспомните
В смущенной и горькой тоске –
Теперь ли печалиться, полноте! –
Два узких следа на песке,
Чуть-чуть не дошедших к реке…

Не стоит печалиться, полноте!

Понимание – как пиромания
От аорты, как от корней
Даже манны небесной маннее
Даже кровной связи кровней

Нам осенних улиц промоины
Навязались опять в друзья
Твои губы насквозь промолены
Бредом осени, и нельзя

Жженье пламени от свечения
Отграничить, минуя боль
Сердца надвое рассечение –
Понимание, не любовь!

Когда тоска слепая душу гложет,
Глаза поднять на ближних – нету сил,
Я не рыдаю: «Господи, за что же?..»
Я чувствую, что Ты меня простил.

Бывает так, что жиэни не приемлю
И корчиться хочу в Твоем аду.
Но мой талант в Твою закопан землю,
Я помолюсь, когда его найду.

Вздрогнула вода в стакане.
Заслонив глаза от света,
я прислушалась: недаром
вздрогнула вода в стакане.
Точно так меняет запах
прядь волос, согретых солнцем,
так соединяет вечер
крылья мертвых однодневок.
Разве исповедь при третьем
не становится рассказом?
Разве исподволь готовит
пару строк самоубийца?
. . . . . .
. . . . . .
ты, безжалостный и нежный,
первый камешек лавины.

Казалось, осень листьев не дожгла
И рыжий ветер скверов постоянен.
Но тяжело качнувшийся дуршлаг
Хлестнул асфальты толстыми струями.

Растерзанный, скрывается поэт
В ближайшее кафе от мокрых розог.
На памятниках – зависти предмет –
Блестит непромокаемая бронза.

На разноцветных листьях
Выцветший плащ лежал.
Нож его был двусмыслен –
Ела с того ножа.

Тонущей алой пастью
Небо хватал закат,
И, обливая пальцы,
Таял складной стакан.

Мутный глоток везенья –
Им не напиться всласть.
Нам черноствольной зеброй
Роща в глаза неслась.

Мерой презренья высшей
Было его «забудь!»
Ярость молнией выжгла
Вену на темном лбу,

И захлебнулись свистом,
Исповедь раскроя,
Несовместимых истин
Режущие края!

Кем же – такой – низложен?
И от каких щедрот
Так улыбаться может
Больно разбитый рот?

В сосны шагнул, как в двери,
Пальцами – в седине…
«Девочка, ты не веришь.
Что ж остается мне?»

Неотомщен, опален,
Может быть, вор в бегах,
Он оставил на память
Только имя врага.

– Какое-то платье вдовье…
– Сама себе сшила.
– Стала суровей вдвое…
– Слишком смешила…