Игорь Олен - Русология. Хроники Квашниных

– Что ещё? – предложил я.

– Дак задержал тебя! – Он поднялся и, мной облит с ведра, потащил полотенца с балки вверху над ним, открывая кольцо на гвоздике. – Это марьино… не успел в гроб… Тоже беда ведь, всякий день помню… Ох, и помог, сосед, на здоровьице! Вытрусь, воду вон, обряжусь в костюм, наломаю пойду вниз вербы, сяду винцо пить, с бани. Нынче, друг, праздники!

Я спешил. И не то что был вынужден, но – игрушки заставили, да, те самые, в заговеевском ящике. Что я в этот приезд глушил – вырвалось. Первый срыв, правда, начат был раньше, сном с этим плугом; здесь повторенье. Я сюда шёл – всё вспомнил. Не до корней припасть я здесь в Квасовке, а для этого …

Сын дул в флейту, сидя у печки.

К Лохне мы сверзились на закате, что красил речку, наст и ветвяный храм тысяч ив. Мириады цветков сияли, тронуты ветром, редкие – падали и, пока были в воздухе, искрились, но потом исчезали с их серебром в снегах. Остро пахло: пуховичками, почками и набухшей корою. Первое, что привносит в зимний хлад запах, – ивы, их велелепие: краснотал с черноталом понизу на косе, бредины в пятнах лишайников, белолоз с шелковистыми седоватыми листьями, вербы с толстыми, броненосными комлями, сходно вётлы с грустными прядями. Пало много чешуек – вербных особенных, колпачковых, вылитых из одной карей плёнки, что, разворочены серебристостью, вдруг срываются в снег и воды. Тёмная год почти, верба белится и ждёт Господа перед Пасхой.

Сын с узкой тропки, коей сошли, взял вправо, к древней раките, виснущей над давнишней, сгинувшей кромкой вод. Вытаптывали сугробы – сделать площадку. И приустали.

После он бегал в треске валежника. Я топтал и топтал снег, так и не сняв рюкзак, изгоняя стремившую из бездн память… Смерклось… Верилось, что я справлюсь; надо тянуть, тянуть, и тень дня пропадёт во тьме, когда ночь мир окутает, – да, должна пропасть… Но вдруг крик дал ей силу.

– Пап!

Я побрёл на зов. С каждым звуком, с каждым мельканием, впавшим в зрение, я угадывал, что он здесь… Не выдержав, я бежал под ракиту и стал следить там, чтобы созданье в заячьей шубке, бывшее в тальниках, повернулось – и оказалось, что здесь по-прежнему лишь второй мой сын, собирающий хворост.

Этот сын.

Тот давно точно так же здесь разводил огонь.

Я сел в снег под ракитой. Чиркнула спичка над сушняком. Ночь прянула прочь от пламени. Я снимал рюкзак, чувствуя, что, пусть мы и вдвоём, – близ третий, жаждущий выйти. И я промолвил:

«Ты со мной у такого же пламени здесь сидел давно, а вверху ждала мама. Ветер дул с юга. Кажется, был апрель… Ты рядом, я мог рукой достать…»

«Папа, ты был моложе».

«Я был моложе… Помнишь, я посадил тебя на плечо, поднёс к воде, у тебя был фонарь; луч – в вершу, в старую вершу: рыбы в ней не было».

«Что, я умер?»

«Нет, сынок… Помнишь, мама звала, мы прятались. Мы готовили наш секрет».

«Записку, что мы здесь были?»

«Правильно».

«Она в баночке?»

Я поднялся и, вскинув руку, выискал под трухой в дупле гладь стёкла.

«Да, здесь она, здесь, на месте».

«Я подойду к вам».

«Нет».

«Почему, пап?»

Я заткнул уши, чтоб не слышать… Вдруг захрустело, и меня пот прошиб. Я схватил снег приткнуть к лицу. Подпустить его – стать безумцем… Но ведь он мёрзнет! Я жёг охапки дров, мысля: тот прожил больше, чем пока этот . Этот утратит, если я с тем уйду… Нет, я должен быть с этим . Этот лишится, если я с тем … Вот именно!

– Пап! – звал этот .

Тот отдалился, и я расслышал:

«Я потерплю… Вон надпись».

«Да, сынок».

Надо мной, на очищенной лет пятнадцать назад от коросты толщи ракиты – «Митя и Папа». Это он сам писал (я держал его на руках тогда); «Папа» – с титульной вкось.

– Что, надпись? – Сын подошёл ко мне. – Видел в прошлый год. Кто писал? Это место ведь наше? Лучше сотрём давай и напишем про нас с тобой, чтобы видели, чьё тут место, и не калякали.

Я отвёл его к пламени, убеждая, пусть буквы будут.

– Ты, что ли, дом купил с этой надписью?

– Верно.

– Ну, тогда ладно. Митя и Папа, может, не знали, что мы дом купим. Ладно, само сойдёт… – Он вздохнул в тоске. – Был бы здесь хоть шалаш. В Москве у нас, в детских садиках домики, и вмещают трёх маленьких; все на столбиках – курьих ножках. Нам, пап, такой бы. И чтобы дверца, крыша и печка. Я бы топил её. А в окошко бы глянул – речка. Ой, хорошо тогда! Кашу сварим с ивовых почек?

– Да.

Я набрал цветков, серебристых, с алостью в шубках, и их встряхнул – для отсветов и чтоб видел другой сын, что где-то рядом. Я не варил каш вербы при его жизни.