Елена Арсеньева - Твой враг во тьме

– Баба Дуня, – медленно проговорила Лёля, и старуха, все это время не сводившая с нее глаз, встрепенулась. – Вот вы говорили – автолавки сюда приезжают. Но, значит, это какие-то посторонние люди или тоже нанятые вашим барином?

– Им, голубчиком! – почти пропела бабка. – Им, отцом-милостивцем!

– А если кто-то из ваших захочет съездить к родне, к знакомым – в другую деревню, в город? Или к кому-то гости вдруг заявятся?

– Сколь я знаю, к нам сюда «вдруг» не больно-то заявишься, – сказала баба Дуня. – Вроде бы на повороте с шоссейки кордон стоит. А если задумал ехать куда-то или гостя ждешь – доложи об том Ноздрюку, старосте. Он сбегает в усадьбу и донесет Асанке. Тот самолично к человеку наведается, поговорит с ним, что да как. И, глядишь, надобность ехать куда-то отпадет, словно ее и не было! И гостям отпишут: так, мол, и так, не ко времени ваш приезд, извиняйте, если что не так!

– Нет, погодите, это уж чересчур, – усмехнулась Лёля. – А врачи? А купить что-то большое – телевизор, например?

– В усадьбе доктор есть, – сказала баба Дуня. – Если что-то срочное – его всегда можно позвать, никому не отказывает. Добрый человек. И лекарства даст. А телевизор – скажи, дай деньги – Асанкины ухари привезут, какой надо, в избу принесут!

Асанкины ухари. Асанка… Лёля было решила, что ей померещилось это имя, но, похоже, нет.

– Асан? – повторила задумчиво. – Это который же? Кавказец?

– Ну да, черный такой, что зверь лесной, – неприязненно кивнула бабка. – У барина он первый человек – вроде управляющего.

– Был, – мрачно сказала Лёля. – Убили его.

Тут же она прикусила язык, кляня себя за болтливость, но слово, как известно, не воробей. Баба Дуня всплеснула руками:

– Как это – убили?! Асанку?!

Лёля отвела глаза:

– Убили – и все.

Она не собиралась вдаваться в подробности, но баба Дуня вдруг подхватилась, перегнулась через стол и близко-близко заглянула в Лёлины глаза (а почудилось – в самую душу!) своими выцветшими, уставшими, все на свете повидавшими:

– Так-таки? А кто же приложил варнака инородного?

Лёля отпрянула, но тотчас слабо улыбнулась. Не было ничего оскорбительного или невероятного в предположении, которое так и сквозило в глазах бабы Дуни. Когда человек бежит из усадьбы сломя голову, шарахается собственной тени и просит помощи у кого попало – не значит ли это, что он там тако-ого наворотил!..

– Я его не убивала, если вы это имеете в виду, – сказала Лёля максимально убедительно. – Но видела, кто этот сделал. Потому и спасаюсь, чтобы тот человек и меня заодно не прихлопнул.

Эта версия только что пришла ей в голову. А ведь очень похоже на правду! Доктор расправился с Асаном, а теперь опасается гнева Хозяина. Решил спрятать концы в воду, уничтожить единственного свидетеля… а свидетель смылся.

Хорошая версия. Только вот в чем штука: замысел «успокоить невесту» стал известен Асану прежде, чем он появился у Лёли. И погиб-то Асан лишь потому, что стал доктору поперек дороги. «Невеста» так и так была обречена.

– Да ты не бойся, я тебя не выдам, – посулила баба Дуня, неверно истолковав выражение тоскливой безнадежности, вдруг отуманившее Лёлино лицо. – По Асану пуля давно плакала, вот и укатали урку крутые горки. А ты, часом, не видала: их вместе с Любкой шлепнули ай порознь?

С Любкой?.. Про какую-то Любку с неприязнью вспоминала Олеся. И Асан тоже что-то такое говорил: дескать, он припомнит доктору Любочку. Лёля, к сожалению, пропустила его слова мимо ушей, слишком напугана была. Доктор… Любочка… Вот оно что!

– Я ничего не знаю про это, – сказала осторожно. – Асана застрелили, а она… с ней что случилось?

– Да будто бы с лестницы грохнулась, – хладнокровно сообщила старуха. – Полезла-де на стремянку пыль обметать, да и навернулась, сердешная. – Баба Дуня обмахнулась небрежным крестом. – Нынче же и похороны.

– А вы туда не идете? – робко удивилась Лёля, знавшая по обычаю своего Доскина, что в случае деревенских похорон дома остаются разве что грудные младенцы (да и тех берут с собой!) и совсем обезножевшие старики. Баба же Дуня была еще весьма резва на ногу!

– Ничего, и без меня зароют, – равнодушно отмахнулась бабуля. – Любка еще та была прошмандовка! С Асаном, душегубцем, нехристем, валандалась, всякую стыдобу позабыв, а к своим такой сучьей мордой оборачивалась… Когда Коваленко тещиного «максима» изувечил, я и думаю: а чтоб теперь мне голову втихаря не поднять? Пошла к мастеру. А мастер у нас – знатный, первейший – Любкин отец, Павлуха. Душа-человек, дочка над ним так уж изгилялась – сердца не было смотреть! Ну, сошлись мы с Павлухой в цене и в сроках, так она, Любка, начатое заделье увидала и донесла, зараза, своему хахалю. Павлуха, спасибо ему, меня не выдал, хоть ему досталось изрядненько. Сказывали, Асанка его на тумаках по двору гонял, выпытывая, кому да зачем змеевик гнет. Павлуха отоврался, дескать, сам решил счастья попытать, – на том все и кончилось. И денежки мои пропали, что в задаток снесла, и рукомесло его. Ничего, ужо разойдутся поминальщики, так мы с Лешенькой навестим сироту, снесем бутылочку первача, чтоб утешился да забылся. Хоть она и стервь была, Любка, а все ж родная дочка…