Анатолий Семенов - Преступление не будет раскрыто

Мысль о чёрном рынке и пистолете была продуктом деятельности подсознания, явилась как бы непроизвольно как результат ненавистной иронии и сумрачных мыслей о трагической судьбе Алексея Безродного и об общности судеб с этим несчастным человеком, и Олег не придал ей тогда значения, как не придаёт значения никто другой нормальный человек, когда под горячую руку или шутя говорит, что убьёт другого человека.

И он вскоре забыл об этом.

Внешне Олег почти не изменился, казался, как и прежде, добрым и отзывчивым, но появилось в его характере нечто новое, чего никогда не было прежде — вспыльчивость. Однажды, потеряв самообладание, сделался зверем и схватился за грудки с сержантом Петрущенко из-за того, что тот, дежуря по роте и проверяя состояние казармы, обнаружил у него под койкой, под вещевым мешком, кем-то спрятанные игральные карты, — они были спрятаны Явно с той целью, что у помощника командира взвода никто не будет их искать. Он приписал их Осинцеву, тогда как Осинцев, сколько был в армии, вообще не играл в карты. Ребята вовремя разняли их, карты уничтожили, и всё осталось шито-крыто, так как Петрущенко, получив от солдат соответствующее внушение, не сказал никому ни слова. Но другой раз Осинцеву не сошло с рук.

Один шутник, ефрейтор Мазихин, подтрунивавший над всеми, подошёл после занятий к Олегу, и, встав за столом напротив, шутя легонько бросил ему в голову пинпонговый мячик и, поймав отскочивший мячик, спросил: «Ты что такой хмурый, сержант? Сыграем в пинпонг?». Олег в ответ вдруг схватил графин с водой, стоявший на столе, и запустил им в Мазихина. Мазихин отклонился, и графин, ударившись в стенку, разлетелся вдребезги. Осколок задел другого солдата и распорол ему щеку. На шум прибежал старшина Пивоваров. Он стал кричать, дознаваясь, кто бросил графин. Мазихин собирал осколки.

— Ты? — спросил Пивоваров.

— Я ещё с ума не сошёл, — ответил ефрейтор. — Вот кому надо лечиться, — прибавил он, показывая на Осинцева.

Пивоваров написал рапорт на имя Макарова и, несмотря на просьбы солдат, уговаривавших его не выносить это дело до начальства, заявил: «Ещё чего? Он будет графины бить, а я за него отвечай?»

Орлов, чтобы не лишиться хорошего помощника, с трудом замял дело, а Осинцев люто возненавидел старшину, и чем дальше шло время, тем сильнее его ненавидел. Даже хотел проситься в другую роту, чтобы не сталкиваться с ним по долгу службы. Но вскоре они расстались совсем по другому поводу.

… В конце февраля наряд, разводящим которого был Осинцев, пришёл утром из караула на отдых. Ночью был снег и все озябли. Прапорщик где-то замешкался, и весь наряд, не успев вовремя сдать прапорщику оружие, зашёл прямо в казарму и развесил автоматы и шинели где попало. Осинцев, когда сменял посты на своём участке караула, натёр мозоль на большом пальце правой ноги. Он снял сапог и стал рассматривать свою мозоль. В это время вошёл Пивоваров. Он собрался в штаб полка на дежурство и был опоясан ремнём, на котором висел в чехле финский нож. Он стал придираться, что не сдали оружие. Ефрейтор Мазихин всегда смеялся над Пивоваровым, когда тот строил из себя большого начальника, а тут сказал ему грубо:

— Ты куда собрался? В штаб? Иди, не ной тут.

— Ах, так? Ладно, — сказал Пивоваров, возмутившись и вышел.

Через минуту вместе с ним в казарму вошёл замполит майор Макаров. Он пришёл узнать в чём дело. Увидев беспорядок, спросил у солдат, которые, вскочив, стояли по стойке смирно. Причину должен был объяснить разводящий сержант Осинцев, но он сидел на своей койке и спешно обувался. Макаров подошёл к нему. Осинцев кое-как сунул ногу в сапог и встал, оправляя гимнастёрку. Мозоль, которую впопыхах сдавил портянкой, так жгла ногу, что он побледнел и чуть не завыл от боли. Макаров был недоволен Осинцевым после истории с денежным переводом и теперь ещё более обозлился и произнёс:

— Хлев, а не гвардейская казарма.

Сказав это, он не стал выслушивать оправдания, а повернулся и пошёл к выходу.

— В обозе ему быть разводящим, рис по кухням распределять, — сказал Пивоваров с усмешкой и засеменил следом за майором.

Осинцев вздрогнул. Адская физическая боль, не желание выслушать причину беспорядка и оскорбление старшины пробудили в нём ещё свежие душевные раны, нанесённые Мариной, и он крикнул ему вслед:

— А тебе — в тюрьме, надзирателей по этажам распределять!

Пивоваров резко повернулся и машинально схватился за чехол, в котором был нож. Эта реакция у него произошла бессознательно, в ответ на бессознательную реакцию Осинцева. Пивоваров вовсе не собирался метнуть в Олега нож. Он этим движением просто хотел поправить чехол, потому что лишний предмет мешал, а в подобных случаях большинство людей хватаются именно за то, что мешает. Пивоваров же имел ещё дурную привычку, когда надо и не надо одёргивать мундир. В глазах у Осинцева было бешенство. Состояние невменяемости перешло в ослепительную вспышку ярости, когда он подумал, что дневальный специально схватился за чехол и, озверев и потеряв контроль над своими действиями, в ответ на его реакцию сжал кулаки и бросился к нему. Неизвестно, что было бы дальше, если бы не подоспел стоявший неподалёку плотный, плечистый ефрейтор Мазихин. Подскочив, он схватил Осинцева за шею. Осинцев стал вырываться. Тут же оба они упали в проходе между койками, опять вскочили и упали на чью-то постель, барахтаясь и кряхтя. Замполит побледнел и молча смотрел на всё, что происходит. Младший сержант Анвер Халитов крикнул: «Ребята, что вы стоите!» — бросился к двум разъярённым борцам. Подбежали остальные солдаты. Осинцев разбросал всех и с такой силой ударил Мазихина, что тот, упав спиной на кровать, перевернулся через голову и свалился между коек. Осинцева опять схватили, но не могли никак повалить на пол. Потрясённый всей этой сценой, друг Олега рядовой Глотов наконец сообразил, что ему как-то надо помочь солдатам. Он обежал вокруг, чтобы зайти с тыла Осинцева, расстегнул и бросил на ходу почему-то мешавший ему ремень и, перепрыгивая с койки на койку, подбежал сзади и тигром набросился сверху на Осинцева. Схватив его за плечо, повалил всю массу переплевшихся рук, ног, тел на себя. Глотов вывернулся из-под низу, уцепив обеими руками правую руку Осинцева. Он завернул её ему за спину и крикнул: «Полотенце давай!» Кто-то бросил полотенце, и Осинцеву скрутили накрепко обе руки. Петруха Глотов прижав его грудью к полу, тихо приговаривал: «Что ты? Что с тобой, Олег? Успокойся, дружок, успокойся…»