Фредерик Дар - Серенада для Грейс

Она мне рассказывает, что свое первое причастие совершила в Бютт-Шомоне и никогда не забудет этой потрясающей возможности возвысить свою душу. Ее главная мечта - увидеть папу.

На это я отвечаю со знанием дела, что для того чтобы увидеть папу, нужно было выбрать другой рейс, поскольку Лондон - последнее место на планете, куда святому отцу католической церкви взбредет в голову направить свой личный самолет.

- Вы его видели? - спрашивает она в двух шагах от религиозного экстаза.

- Как сейчас вижу вас...

- О! Это потрясающе! И как он?

- Весь в белом... Она в восхищении.

- Вы к какому ордену принадлежите? - интересуется она.

Так, вот здесь затык. От давних религиозных занятий в школе у меня на вооружении только обрывки молитв-просьб к Всевышнему, но была не была...

- Гм! - произношу я серьезно. - Я член ордена трахистов.

- Такого не знаю, - задумчиво хмурит брови она.

- Конгрегация образована святым Трахом из Вельвиля, - дополняю я. Это ее убеждает.

- А! Да, я, кажется, помню... Что-то слышала об этом.

И я понимаю, что честь конфессии в данном случае спасена.

Девица продолжает задавать мне сногсшибательные вопросы, и я сдерживаюсь, чтобы не послать ее подальше. Удивляюсь, как люди могут быть столь неприлично любопытны в таком тайном деле, как религия.

Самолет жужжит тихо и ровно - по крайней мере с этой стороны никаких претензий.

Как сглазил - чертова железяка проваливается в воздушную яму. Для тех, кто не знает, объясню, что это состояние примерно такое же, как если бы ваши кишки прилипли к горлу. Моя соседка инстинктивно хватается за мой клобук. Мертвая от страха, она кладет голову мне на плечо. Ну и что вы хотите, чтобы я сделал? Сан-Антонио, конечно, чуть-чуть кюре, но совсем не святой. Я немного тащусь от ее запаха, жара ее тела и плыву, как быстрорастворимая таблетка аспирина в стакане воды. Я кладу руку ей на шею и по моей системе (внимание: запатентовано!) нежно провожу пальцами так что она вдруг затихает.

- О-о! Отец мой! - журчит она.

Мышка сконфужена и одновременно возбуждена. Священничек, нечего сказать! Вот уж она потом повоображает перед подружками!

- Прошу прощения, - шепчу я ей сексуально в ушко.

- Есть отчего вас лишить сана! - мурлычет она.

- Но это все равно лучше, чем подцепить скарлатину, - парирую я.

У нее настолько съехала крыша, что она сейчас взорвется, если я не покончу с угрызениями ее религиозной совести.

- Мы, трахисты, не даем обета целомудрия, - заявляю я.

- А! Очень хорошо! - говорит она, вполне довольная.

Путешествие заканчивается без лишней нервотрепки. Густой туман, как в фильмах Марселя Карнэ, обволакивает город, когда мы приземляемся в Аондоне.

В свете прожекторов, как в сконцентрированном пару, силуэты кажутся неподвижными, заледеневшими...

Мы, пассажиры самолета, сбившимся стадом бредем на свет прожекторов. Здоровый малый возникает в молочном тумане и направляется прямо ко мне походкой робота. Он одет в черный плащ, на нем очки, шляпа с закрученными вверх полями, в руке тщательно свернутый зонтик - непременный атрибут британских островитян.

У бритиша рыжие пятна по всему лицу и маленькие усики, похожие на две облезлые кисточки.

На чистом французском он спрашивает меня:

- Простите, господин кюре, это вас направила сюда французская полиция?

- Точно!

И я протягиваю ему свои пять.

- Мое имя Брандон, - говорит он.

Я восхищаюсь смелостью моих английских коллег. Малый без тени смущения в полной форме не побоялся посреди ночи переться в аэропорт.

- Очень приятно, - заявляю я.

Мы хватаем мой скудный багаж. Он ведет меня к машине, черной и квадратной, как пакет сахара, но внутри которой можно свободно жить, как в квартире.

Брандон молчит как глухонемой. Я пробую завязать разговор о погоде в Лондоне и прохаживаюсь по поводу лондонского тумана, но, похоже, ему это не очень нравится.

Он говорит, что туман - это легенда, а в действительности в Лондоне не хуже, чем в другом месте.

Может, этот патриот привык жить с пеленой на глазах? Но в принципе ему это не мешает, поскольку он ведет машину с завидным мастерством, в то время как я, пожалуй, не узнал бы родную маму в тридцати сантиметрах, даже позови она меня по имени.

Примерно через час мы останавливаемся перед большим зданием, которое ни веселее, ни мрачнее любых других тюрем в мире. Брандон звонит в железную дверь. Открывается зарешеченное окошечко, и в нем появляется квадратное лицо охранника. Брандон произносит пару отрывистых слов, и охранник пропускает нас в дверь.