Душан Митана - Конец игры

Вот как он решил отомстить мне за утренний разговор по телефону. Убью его, клянусь богом, убью, как бешеного пса. Но все равно, она же обязана держать себя в руках…

— Как ты только могла допустить такое, — твердил он в отчаянии, — теперь, когда носишь нашего ребенка… это чудовищно!

— Это уж не твоя забота. Отрежь лучше хлеба, — сказала она и протянула ему нож.

В это мгновение в нем словно что-то умерло. Он пригладил волосы, сглотнул слюну и тягуче процедил сквозь сцепленные зубы:

— Что-то не понимаю тебя. Ты хочешь сказать, что это от кого-то другого?

— Боже сохрани, — рассмеялась она. — Такую свинью я б тебе все-таки не подложила.

Она повернулась к нему спиной, подошла к столику, вытащила из пачки «спартину».

— Это правда был твой ребенок, — сказала она, как бы мимоходом, будто случайно вспомнила о каком-то пустяке, и из ладони у нее выбился огненный язычок.

— Что? — голос у него сорвался на крик, полный страха. — Был? Ты что… в Праге… снова его уничтожила?

— Именно так. Ты понятливый, как всегда.

Она выдохнула ему в лицо сигаретный дым и положила на стол изящную дамскую зажигалку.

— Нет, нет, постой! — он схватил ее за плечи.

— Поосторожней с ножом, еще выколешь мне глаза, — сказала она, посмеиваясь, и, чуть помедлив, добавила с мечтательной улыбкой: — Правда, надо было тебе прийти чуть-чуть пораньше.

Он судорожно сжал челюсти, бледное лицо и вовсе стало прозрачным.

— Вы могли встретиться. — Она погладила ладонью левую грудь; белизна груди, резко контрастировавшая с бархатно-коричневым цветом всего тела (кроме узкой, такой же белой полоски на бедрах и нижней части живота над темным, курчавым треугольником), казалась необычайно нежной и беспомощной, но вместе с тем и невыносимо вызывающей — как четко различимая мишень с малиново-красной десяткой посередине.

Горло свело судорогой.

— Я не могла устоять перед ним…

Почувствовал, как его пронизала колющая мучительная боль.

— Ты даже не можешь себе представить, какой он был сладкий. И как долго.

Тело его словно было резонатором, который стал вибрировать от какого-то неведомого источника энергии, скрытого под пупком. По спинному мозгу поднимался жар; он сосредоточился где-то наверху, в темени.

Это было как удар молнии; в мозгу вспыхнуло ослепительное голубоватое пламя.

Рука, сжимавшая ручку ножа, рассекла воздух с невероятной естественностью, с каким-то ликующим торжеством, будто уже с незапамятных времен ждала этого мгновения. Из сдавленной глотки вырвался высокий пронзительный крик облегчения.

Потом мускулы его внезапно ослабли… он тупо глядел на нож, который, вонзившись в ее горло, скользнул по косой вниз, куда-то глубоко под левую грудь.

Гелена застыла с поднятыми над головой руками, привстав на цыпочки, запрокинув голову; словно бы все ее тело в этой позе устремилось к какой-то точке над ней, словно она хотела оторваться от земли, словно пыталась взлететь. Но тут же следом ужас в глазах ее померк, они затуманились мутной пеленой, и из уголка раскрытого безмолвного рта вытекло несколько капель крови.

Она падала.

На мгновение она запустила пальцы ему в волосы, будто искала какой-то точки опоры, что могла бы спасти ее от падения в безвозвратное, но все уже было тщетно.

Он подхватил ее, подставив руку, в которой все еще сжимал четвертушку хлеба, и затем осторожно, точно боясь навредить ей, опустил на толстый и мягкий сочно-зеленый ковер.

За окном раздавалось жалобное блеяние о Капусте, о несчастном бедолаге, которого повесили за то, что он украл казанок. У этих малых заряда надолго хватит, подумал он, глядя на Геленину сигарету, тлеющую на ковре; от нее взвивалась отвесная струйка голубого дыма.

Он поднял сигарету и затушил ее в переполненной пепельнице.

Я убил ее, нет, невозможно, это неправда, хоть бы не было так душно, как невыносимо зудит тело, душ, да, надо принять душ, вот именно, я же и пришел, чтоб только принять душ, мать… да, да, я ведь был у матери, спокойно, без паники, поскорей надо к ней, она найдет выход, она что-то придумает, она должна помочь, все равно это же ее вина, да, да, она во всем виновата, этот ее телефонный звонок, она и старуха Кедрова, провалиться бы ей, наверняка звонят «милоспани», не скажи она этого, я бы поднял трубку и все было б нормально, конечно, дело известное, беда никогда не приходит одна, мать, старуха Кедрова и Каролко, вот именно, о нем тоже нельзя забывать, не напоил бы он ее… но какое это теперь имеет значение, Гелена мертва, она уже мертвая, но она сама во всем виновата, почему она не бросила пить, путаться с мужчинами, почему убила и нашего второго ребенка, нет, просто непостижимо, она ведь так хотела его, или… нет, неужели это возможно?.. неужели только притворялась? Конечно, теперь понимаю, почему она так рвалась в Прагу, надо посоветоваться с сестрой, и я поддался на эту удочку, нет, просто непостижимая извращенность, нет, этого не может быть, она поехала в Прагу, чтобы там избавиться от ребенка, НЕТ, НЕТ, НЕТ, невозможно в такое поверить, наверное, все было по-другому, да, она уже там на это решилась, конечно, что-то произошло, что-то должно было произойти, но что? За что она хотела наказать меня, что я ей сделал, почему решилась на такой чудовищный шаг? Она же так мечтала о ребенке, стала уже готовить приданое, все эти трогательные вещички, в которые наряжают карапузов, даже коляску подобрала… бросила пить, путаться с мужчинами, если вообще путалась с ними, ведь это были только домыслы, сплетни, ничего больше, обыкновенные, подлые сплетни, господи боже, я, кажется, уже начинаю сходить с ума, какие сплетни, это же было на самом деле, в том-то и весь ужас, все было в действительности, наяву, жили мы семь лет, а я ее совсем не знал…