Кирилл Шелестов - Уротитель кроликов

Я не люблю человечество. Особенно по понедельникам. По понедельникам его несовершенство бросается в глаза. И не только потому, что оно слишком много выпивает накануне.

А потому, что в начале каждой недели мой шеф, Владимир Храповицкий, собирал всех директоров своей стремительно разраставшейся империи и подвергал их унизительной порке, именуемой во внутренних протоколах расширенным производственным совещанием.

Сценарий вкратце выглядел так. Сначала каждый из директоров делал доклад, в котором с несколько натужным энтузиазмом повествовал о выдающихся успехах вверенного ему подразделения. Храповицкий обычно слушал сочувственно, но в своем блокноте почему-то рисовал виселицы.

Когда картина наших свершений становилась такой грандиозной, что даже мне, далекому от производственных проблем, хотелось грянуть гимн в составе Краснознаменного хора, шеф брал слово. Его речь обычно делилась на две части. В первой он оценивал общую ситуацию в подвластном ему мире как крайне неудовлетворительную. Эта часть была неизменной.

Во второй он переходил к характеристикам присутствующих. Излишне говорить, что характеристики были не из тех, что с радостью заносятся в послужной список. Зато здесь возможны были импровизации на тему сложных способов появления на свет подчиненного Храповицкому народа.

В заключение народ дружно благодарил за критику, признавал свои ошибки и обещал не щадить себя. На благо справедливого и всеми любимого начальника и в целях личного обогащения. Все это занимало в общей сложности от двух с половиной до трех часов, в зависимости от приливов начальственного вдохновения.

И хотя за два года работы мне ни разу не приходилось бывать объектом экзекуции, упомянутое зрелище наполняло меня унынием.

Я не мучил кошек в детстве. В отличие от большинства людей, чужие страдания не приносят мне облегчения.

Владимиру Храповицкому недавно исполнилось тридцать семь лет. Он был русским по отцу, евреем по матери и деспотом по природе.

Совещание обычно назначалось на десять. Но на моей памяти оно ни разу не началось вовремя. Поэтому из своего кабинета я вышел в четверть одиннадцатого и отправился в крыло шефа, стараясь выглядеть бодро и жизнерадостно.

Весь длинный коридор в его крыле, где я наотрез отказывался размещаться, был заполнен толпой начальников, чьи угрюмые лица контрастировали с жизнеутверждающим желтым цветом обоев на стенах. В дни истязаний им полагалось собираться заранее и в парадном облачении: темные костюмы и галстуки. В преддверии своей скорбной участи они томились, вздыхали и, разбившись на группки, негромко переговаривались.

Когда я входил в огромную пустую приемную, кто-то спрашивал секретаршу Лену заискивающим шепотом:

— Ну, что там слышно?

Лена, надменная, худосочная девица в огромных роговых очках, с капризным ртом и пышными светлыми волосами, отвечала с привычным раздражением:

— Говорю вам, он занят. Ждите. Лучше не злите его, а то будет как в прошлый раз.

В прошлый раз директоров продержали в коридоре больше часа, после чего Лена злорадно объявила им, что совещание отменяется.

Весь тот час мы с Храповицким вдвоем смотрели кассету с записью выездного матча нашей городской баскетбольной команды, которую он содержал. Матч проходил в Петербурге, и питерцы обошлись с нами без сострадания. Хотя наш позор был уже широко растиражирован всеми спортивными газетами страны, просмотр так расстроил шефа, что он решил обойтись без совещания, дабы кого-нибудь ненароком не уволить.

Не то чтобы он совсем не уважал своих директоров. Просто он считал, что подчиненных необходимо держать в строгости. А за те деньги, что они у него воруют (я обычно выражался более деликатно и говорил «получают», хотя суть от этого, конечно же, не менялась), они могут и потерпеть. Директора, собственно, терпели.

В стенах фирмы вообще было не принято роптать. Поскольку даже уборщицы знали о спрятанных по всему коридору «жучках» и о том, что каждое неосторожное слово записывается отделом безопасности, а потом доводится до сведения Храповицкого.

Об этом позаботился один из двух его партнеров, Виктор Крапивин. Виктор был помешан на подслушивании. Он установил микрофоны в квартирах всех своих жен и любовниц и уговаривал нас сделать то же самое. Храповицкий, кажется, внял. Я отказался. Зачем? Во-первых, в детстве меня учили, что подслушивать некрасиво. А во-вторых, всякий раз, когда я нарушал это правило, я убеждался в том, что ничего хорошего о себе все равно не услышишь. А плохое про себя я и так знаю.