Геннадий Прашкевич - Подножье тьмы

– Зачем ты все время врешь! – он со стуком поставил стакан на стол. – Нельзя же все время врать. Почему тебе хотя бы раз не сказать правду? Мне! Хотя бы мне!

– Подожди, – сказала она. – Я не понимаю. Почему – тебе?

По ее глазам было видно: она действительно не понимает. Но Шурик уже не мог остановиться.

Могла бы не врать!.. Он задыхался… Кожа у меня шелковистая-шелковистая… Зачем тебе столько врать?… А сам задыхался от ледяного предчувствия – все! это все!.. Это же Париж, это совсем далекий Париж, он удаляется от Парижа, он уже никогда никогда не будет в Париже…

Он задыхался.

Париж, как всегда, находился на расстоянии вытянутой руки… Почему, черт побери, ты не думаешь головой?… Париж один, туристов миллионы… Шурик знал, чего он боится по-настоящему… У каждого свой Париж… Париж огромен, его хватит на всех… Он хотел зарыться в нее, спрятаться в этом загадочном, ускользающем от него Париже… Разве каждому не досталось своего Парижа?… Губы не стираются… Ты вообще говоришь правду?…

– Да, – растерянно ответила Сима и Шурик чуть не заплакал, так беспомощно это прозвучало.

Но остановиться не мог.

Он уже сам не понимал своих слов. Они были злыми. Он был уверен – другие до нее попросту не дойдут. Но почему должны были дойти эти?

Все же он заставил себя замолчать.

Сима сидела в той же позе – положив руки на стол. Потом подняла на него глаза. Ее взгляд странно потух, став темным и долгим. Она сумрачно и притягивающе разглядывала его, рукою медленно водя по столу.

Шурик остолбенел. Он не думал, что так захочет ее. Он слишком хорошо знал этот темный взгляд. Он знал, что сейчас будет. Она измучает его, и не даст ему ничего. Она все заберет себе. Он будет задыхаться, целуя ее, он будет умирать с нею, и все равно все достанется только ей.

– Можно, я разденусь? – спросила она шепотом.

И он ответил:

– Нет.

Она покраснела:

– Ты не так меня понял.

Шурик покачал головой.

Что значит не так? Он просто перестал ее понимать. Никогда прежде она не вела себя так странно. Может быть, подумал он, сегодня она пришла ко мне слишком рано. Может, она все еще находится в своеобразном трансе? Мало ли, что она отвечает на его вопросы… Может, это отвечает не она. Это что-то в ней, чего она сама боится. Она еще не отошла от своих прогулок в аллеях. В ее голове, наверное, все перепуталось.

Но она приходит в себя, решил он, иначе бы не захотела раздеться.

Прости всех…

Это Роальд ему советовал. А Роальду, конечно, Врач. Но я сейчас никого не могу простить. Даже себя. Я сам сейчас как в тумане.

– Ты любишь игрушки? – спросил он.

– Игрушки?

– Ну да. Разве я неясно спрашиваю? Обыкновенные игрушки. Детские.

Она пожала плечами:

– Как это – любить игрушки?

И вдруг сразу, быстро, с каким-то глубоко упрятанным, почти не читаемым подозрением спросила:

– Зачем тебе это?

– Я знаю одну квартиру. Там много игрушек.

– Там много детей? – спросила она уже с любопытством.

– Там нет детей, – ответил он хмуро. – Но там был ребенок.

– Был… – повторил он.

Сима не изменила позы. Но она подняла голову и с той же едва уловимой подозрительностью и тревогой спросила:

– Почему ты так говоришь?

– Потому, черт возьми, что, как ни крути, бороться с судьбой можно только двумя способами, – он повторял слова Роальда. – Можно спорить с нею, а можно от нее бежать.

– Я не понимаю…

– Ладно, помолчи. Я попробую объяснить, – сказал он почти спокойно. – Мне будет нелегко, но я попробую.

– Зачем?

– Я сказал – помолчи!

Сима смотрела на него в каком-то мучительном сомнении, но на глазах у нее не было слез. Наверное, она действительно не понимала.

Или мы все ошиблись… – подумал Шурик с коротким обжигающим облегчением.

Но облегчение тотчас ушло. Он знал: Роальд практически не ошибается.

Практически… В этом тоже была зацепка. Говорят же о человеке – практически здоров… Это, конечно, не гарантия, что такого человека не хватит удар при первых клонящихся к тому обстоятельствах…

– Послушай, – сказал он негромко. – Ты, наверное, слышала про эти дела с уводом детей. Какая-то женщина уводит чужих детей. Она, похоже, не причиняет им зла. Даже наоборот, она старается порадовать их, в меру своего понимания, конечно. Только ведь с детьми, как с любовью. Все не разрешенное приносит боль. Или вызывает лавину вранья. Или обдает человека дерьмом. То есть, в конечном счете, все равно приносит боль. Можно увести чужого ребенка, накупить ему игрушек, прокатить на карусели, угостить самым вкусным мороженым, и ребенок, конечно, будет смеяться, будет радоваться, будет благодарно хватать ручонками добрую тетю. Ребенок ведь не думает о том, что вокруг света не путешествуют на карусели. Поедая мороженое, он ведь не думает о потерявших его родителях, об их отчаянии. Ему это просто в голову не приходит. Добрая тетя угощает его сливочным или шоколадным мороженым. Откуда ему знать, что чужая доброта всегда кончается…