Анастасия Валеева - Летом в Париже теплее

– Ты что, Огурец, – глаза закатились, и он, не издав даже стона, рухнул на пол.

– Чего-чего? – насторожился Руденко. Он вспомнил опасения Милославской по поводу своего подчиненного, то, как бросалась на него Джемма и, не дожидаясь выстрела из поднятого на него Огурцовым пистолета, пальнул тому в ногу.

Огурцов взвыл от боли, стреляя куда-то в потолок. Он упал на пол и, держась за ногу, принялся кататься.

– Вот, значит, как, – подлетевший к нему Руденко оттолкнул в сторону пистолет и защелкнул на запястьях Огурцова наручники.

Потом, уже не торопясь, отстегнул другую пару наручников с его пояса и «заластал» стонущего Хомяка.

– Фу, – Яна пыталась отогнать Джемму от подмятого ею под себя Шатапа.

В этот момент в комнату вбежал Самойлов. Шапка съехала у него набок, щеки пылали. У него был слегка растерянный вид, который усугубило зрелище Огурцова в наручниках. Руденко одарил его выразительным взглядом.

– Продался, сукин сын. Где Канарейкин?

– Этот гад, – кивнул разгоряченный схваткой, в которой участвовали другие, Самойлов на поверженного Шатапа, – ему ухо отстрелил.

– Жить будет? – усмехнулся Руденко.

И, словно ответ на этот вопрос, в комнату вошел, зажимая правое ухо рукой, Канарейкин. Кровь тонкой струйкой стекала из-под руки на ворот форменного мундира.

– Вот угораздило! – усмехнулся Три Семерки. – Но ты, черт тебя дери, вовремя подставился!

Канарейкин глуповато улыбнулся.

– Ты-то как? – обеспокоенно взглянул Три Семерки на Яну.

– Нормально, – усмехнулась она.

Ей удалось освободить Шатапа из смертоносных объятий Джеммы. Надо признать, обошлась она с ним весьма деликатно. Руденко кивнул Самойлову. Тот подлетел к барахтавшемуся Шатапу и надел ему наручники.

– Вот так надежней будет, – довольно улыбнулся Руденко.

Яна молча вышла из комнаты.

– Ты куда? – крикнул ей Три Семерки вдогонку.

– За перевязочным материалом, – звучным голосом ответила Яна.

Она дошла до лестницы, поднялась на второй этаж. Здесь находились две спальни. Яна распахнула шкаф, битком набитый простынями, полотенцами, платками, салфетками. Достав две простыни, вернулась в угловую комнату. Руденко помог ей смастерить из простыней бинты, и она принялась за работу. Руденко с удовлетворенным видом наблюдал за ее ловкими действиями.

– Курсы медсестер заканчивала? – улыбнулся он.

– Представь себе, – Яна перевязала ухо Самойлову.

Тот неуклюже поблагодарил ее.

– Ну вот, теперь вы – вылитый Ван-Гог, – пошутила Яна.

– Кто-кто? – напряг свои извилины Руденко.

– Художник был такой, голландец по происхождению, – лукаво улыбнулась Яна.

– Ну, знаешь, – нарочито тяжело вздохнул Руденко, – мы университетов не кончали…

– И напрасно, – Яна весело посмотрела на несколько озадаченного Три Семерки.

– Значит, Захарыч злобствует, – с тайной угрозой, сделавшись серьезным донельзя, произнес Руденко. – Ну что ж, – молодцевато выпрямился он, – я с него спесь собью! А тебе, матушка, – с шутливой нежностью посмотрел он на Яну, – придется дать показания.

– С превеликим удовольствием, – улыбнулась Яна, хотя она до смерти не любила рутины, тем более рутины милицейских протоколов.

* * *

Сидя в кабинете Руденко уже после дачи показаний, Яна дала волю своим человеческим эмоциям и впечатлениям. В протоколе она изложила все максимально сухо и официально, стараясь придерживаться безукоризненной объективности. В кабинет, окна которого на голландский манер были лишены занавесок, тихо вплывали пепельно-синие зимние сумерки. Ярко горевшее электричество больно било по глазам, но Яна вскоре привыкла к острым лучам ламп дневного света.

– Вот он, дар твой, – закурил очередную сигарету и протянул зажигалку Яне Три Семерки, – куда завел тебя! Какого черта ты на вокзал-то побежала?

– Сеня, ты же все уже знаешь, – укоризненно посмотрела на него Яна, – знаешь про Джемму. И потом, если бы не я, вы бы еще долго ловили этих ублюдков.

– Это ты, конечно, права, – нараспев сказал Руденко, – только вот вожака-то их, волка этого облезлого еще не схватили.

Руденко имел в виду Захарыча. Три Семерки нервничал и и свое тревожное напряжение пытался разрядить, «нападая» на Яну, досадуя на то, что она кругом сует свой нос.

– Давай-ка выпьем, – он тяжело поднялся, прошел к сейфу и, открыв дверцу, достал оттуда бутылку семьсот семьдесят седьмого портвейна и пару граненых стаканов.

Он с деловитой основательностью поставил бутылку и стаканы на стол, наполнив каждый до половины и один пододвинул Яне.