Елизавета Михайличенко - Трое в одном морге, не считая собаки

— Да-а, — протянул Вова. — Иногда мне казалось, что ты сможешь найти убийцу, но теперь я вижу, какой ты Шерлок Холмс. С психологией у тебя лажа. Короче, считай, что я тебя спас из личной симпатии…

…В больнице Жеку приняли, как родного. Оказалось, что Жекину проломленную голову только недавно выписали из этой самой больницы, где он вылежал себе полное алиби по всем убийствам, и с изрядным запасом. Даже приезд Киры в Израиль он встретил в больнице.

Так глупо я себя не чувствовал давно. Вова наслаждался своей проницательностью, а я переживал профнепригодность.

— Зачем ты сказал, что ее знаешь? — грустно спросил я очнувшегося Жеку.

— Из…любви… к тебе… — прохрипел он.

Я сделал для Ленки все, что мог. Но дальше бежать от реальности было уже некуда. Да и незачем.

Против Ленки было не слишком много улик. Более того, у нее было такое же алиби по Марише, как у нас с тещей — вместе сидели в миштаре. А, главное, я не в состоянии был представить, как она заставляла соперниц принимать яд. Зато знал, что сумею расколоть ее. Оставалось прикинуть, как это сделать чисто технически.

Самым сложным оказалось изолироваться от тещи и Левика. От вечернего променада Ленка отказалась, сославшись на указания гражданской обороны.

Пришлось ждать ночи и надеяться, что обойдется без особых истерик.

Легли. Ленка отвернулась, и я обратился к затылку:

— Давно хотел спросить… Зачем ты это сделала?

Затылок молчал.

— Прости, если можешь, — наконец выдавила она.

Теперь помолчал я. Затем сформулировал:

— Ладно… Рассказывай.

— Стыдно…Ты и так все знаешь…

Пришлось снова взять паузу и лишь потом уклончиво согласиться:

— Знаю. Но не все.

Ленка резко повернулась:

— Я понимаю, что обманула тебя… Что оказалась совсем другим человеком… Мне так страшно думать что ты обо мне теперь думаешь… — голос ее начал дрожать, то есть она говорила относительно искренне. Скорее всего искренне. Надо было ловить момент. Но при этом не спугнуть. Как-то индифферентно, но выверенно.

— Жить вообще страшно, — честно поддержал я. — Особенно теперь, после всего этого… Знаешь, — задушевно сообщил я главный следовательский секрет, — это очень трудно — держать все в себе… И зачем, если все и так ясно? Сейчас вообще самый трудный период, когда все так остро… Сейчас нам нужно быть всем вместе — только так я смогу помочь тебе, мы сможем помочь друг другу… — тут я исчерпался и заткнулся, потому что горло как-то физически отказалось все это продолжать. Никогда я еще так отчетливо не чувствовал себя скотиной. В борьбе за правое дело.

— Боренька! — она захлюпала на моей груди. — Боренька! Мне так страшно… С тех пор, как я поняла, что могу остаться одна… с ребенком… в чужой стране… У меня ведь ни языка, ни работы… У меня ведь ближе тебя… а эта война… и вообще… я одна не могу так быть… больше не могу… ты меня совсем уже никогда не сможешь любить?

И я, впервые за последнее время, почувствовал, что, в общем-то, смогу. И поразился своей беспринципности. Во время следствия! С подозреваемой! Нет, я хотел бы сначала поставить все точки…

— А когда ты начала за мной следить?

Ленка зарыдала:

— Я больше никогда не буду! Клянусь Левиком!

Мне ли ее судить? Сам же и довел.

— Ладно, — ровно сказал я. — Ты задумала это еще до того, как взяла яд у мамы?

— Нет, конечно… Ничего я не задумывала… Сама не знаю, как это получилось. Черт дернул!

— Дальше.

— Ну, ты вышел, а я за тобой. Все боялась, что ты оглянешься. Но ты, не оглядываясь, пошел в этот дом…

— В который?

— Соколов, 17. Я этот адрес на всю жизнь запомню.

Это был адрес Мариши. Но ведь сначала она убила Анат. Почему преступники предпочитают колоться в обратной последовательности?

— Яд был с тобой?

— Нет, при чем тут яд?

— Что, совсем ни при чем?

— Его же изъяли при обыске. И слава Богу… Знаешь, когда ты заметил, что я за тобой ну… веду наблюдение, и когда ты так с этим Вувосом подошел… я пожалела, что нечем отравиться…

В этом была вся Ленка — честь и совесть городского клуба самодеятельной песни — следить за мужем это подло, а убить любовницу — романтично. Может, за это я ее и любил… Может, я и сам такой. Может, все мы такие… Жертвы внутренней борьбы с коммунистической нравственностью. Очевидно было пока одно — чистосердечное раскаяние и мокрая подушка не относились к «мокрому» делу никак.

Тут Ленка явилась с повинной ко мне под одеяло, но пристрастному допросу в супружеском ложе помешала сирена.