Елизавета Михайличенко - Трое в одном морге, не считая собаки

Томясь от безнадежности, я согласился сыграть партию. Мне достались черные. Я принял открытый дебют и спросил:

— Хорошо, когда не надо идти в школу?

— Скучновато…

— А я думал, ты привык в последнее время обходиться без школы.

Замер. Напрягся. Не поднимает глаз от доски… Уши — вареники. Мои. Делает глупый ход. При чем тут бабушка? Трогательная бесхитростность — так примитивно пытаться уйти от темы. И это с папашей-ментом… С папашей-скотом, который довел сына до убийства, а теперь изобличает. И с мамашей… Наводчицей? Богиней мести? Беззащитной жертвой? Совершенно не могу понять, как она могда его использовать? Все это против природы. Как мать могла вложить в руки сына яд? А так, заботливо оборачивая ему шею шарфиком… Какая здесь роль Ленки — вот что главное. А главное — потому что с Левиком «гамлетовского» вопроса не существует — он не виновен, даже если виновен. То есть его вина на мне. Или на мне и Ленке.

— Как ты думаешь, сынок, мама в последнее время сильно изменилась?

— А ты?

Думаю. И чем больше я думаю, тем меньше хочется это делать. И вот до чего я додумался, сынок. Если ты начал убивать, то у тебя есть один единственный шанс остаться человеком. Получить жестокий урок. На всю жизнь. Нельзя, мальчик, перешагивать через трупы… во всяком случае, допризывникам.

Человеческая жизнь — это слишком высокий порог, о который нормальным людям положено спотыкаться. И ты должен узнать, что смерть искупается только смертью. И раз вина на мне, то на мне и искупление… Но я ведь не могу оставить тебя с матерью, которая толкнула тебя на такое… Поэтому я должен знать: уйти мне одному или прихватить с собой ее. И никто мне не сможет рассказать об этом, кроме тебя…

— Хороший ход, сынок… Пока я буду думать, возьми ручку и напиши: «Ты шлюха, Анат! И поставляешь русских христианок в еврейские бордели! Оскверняешь святую землю и позоришь нравственность народа. Приговариваем тебя, как палестинского агента, к смертной казни. С Божьей помощью.» И подпись… ну, ты сам знаешь какую, да?

— Какую?..

— Совет по Чистоте и Вере, естественно… Стоп, писать надо печатными буквами, ты же знаешь. Пойди, попей водички, чтобы рука так не дрожала и перепиши печатными.

— …З-з-зачем?..

— Для графологической экспертизы. Странно, что ты спрашиваешь… Просто те детективы, в которых по печатным буквам почерки не идентифицируют, написаны еще в прошлом веке. До всеобщей компьютеризации, сынок.

Плачет. Плачет уже по-взрослому. Раньше раскрывал рот и выворачивал нижнюю губку… Он уверен, что я знаю все. Поэтому через минуту я действительно буду все знать… А ведь до последнего надеялся, что минует. Ладно. Пора поговорить о маме… Черт! Звонит. Легка на помине. Не открывать, что ли? У нее ключ…

Долго думал — Левик уже у двери…

— Шалом, Шуш! Тиканси, [44] Заходи (ивр.) тиканси…

Кого черт принес?.. Красивая девчушка… Надо же, у нас с ним не только уши-вареники, но и общность вкусов… Ого, даже не одноклассники, даже из соседней школы? Ладно, замыкайся на своем мирпэсэте, шушукайся с Шушей.

Отсрочка приговора…

Сейчас очень пригодился бы хороший внутренний стержень. Как у Тараса Бульбы или у Петра I. Или у майора Деева… Но стержня у меня нет. И давно.

Вместо него был запущенный колодец… Из него еще удавалось порой вычерпнуть что-нибудь живительное. Но сейчас он пуст. Только сыплется со стен какая-то дрянь…

Я тупо курил в спальне, пока не вспомнил, что она теперь «газоубежище».

Пришлось разгерметизироваться и проветривать…

Свежий воздух наждачил мозги, счищая спасительное отупение. Жизнь заканчивалась и была прожита зря. И эта алия, совершенная, если отбросить пафос, ради Левика, обернулась падением. Уж лучше бы маразматики из Политбюро слали его убивать афганцев, чем собственная мать — евреек… Впрочем, с Ленкой — не факт. А факт то, что мне, в общем-то, уже безразлично — соучаствовала Ленка или нет. Это ее биография. Жена-убийца — это бывает, с этим можно жить. А с убийцей-сыном жить нельзя. Да и не очень хочется… Что я могу сказать? «Убивать нехорошо, сынок»? «За убитых теть ты получишь ремнем»? Клин вышибают клином — придется самоубиваться. Он должен понять, что смерть не то, чтобы искупается смертью, а что смерть — это всегда потеря. В данном случае это будет потеря отца…

А, может быть, у нас не только общие уши и вкусы, но и заниженный порог «допуска смерти»?.. Пристреливал же я в Афгане новый автомат по фигурке старика на ишаке. Вряд ли служит оправданием то, что уплощенная расстоянием, в аляповатом халате, она казалась жестянкой в тире. А потом бугристые потрескавшиеся руки из рукавов этого же халата — к вечеру, когда спустились в кишлак. И «рембрандтовские» глаза. И все. И я уже был плохой солдат, потому что начинал думать, прежде, чем стрелял. И терял те самые доли секунды, из-за которых теряют друзей… Какого черта я это все вспоминаю?.. А-а, это же я перед смертью, как подобает порядочному, жизнь начал вспоминать. «Вам надо исповедаться! Покайтесь в содеянном…»