Эрнест Хорнунг: Подарок императора

Когда предводитель людоедов одного из далеких островов Южных морей корчил рожи королеве Виктории, а один из европейских монархов расточал в телеграммах комплименты по поводу такого геройства, вся Англия была не столько удивлена, сколько искренне возмущена подобным фактом, поскольку в те времена такие вещи были пока редкостью. Ну а когда стало известно, что поздравление предводителя подкрепляется еще и исключительно ценным подарком, все решили, что оба — и белый монарх, и черный — одновременно сошли с ума. Ибо подарком была жемчужина, по стоимости не имеющая себе равных, которую в незапамятные времена британские абордажные сабли извлекли из полинезийской оправы, а Британский королевский двор передал в дар тому самому европейскому суверену, который не преминул воспользоваться возможностью вернуть ее исконному владельцу.

Пресса была благодарна такой сенсации. Огромные заголовки, жирный шрифт передовиц, письма. «Дейли кроникл» пожертвовала половиной своей литературной страницы, чтобы поместить очаровательное изображение столицы острова, а другая газета в передовице с каламбурным заголовком рекомендовала правительству стереть эту столицу с лица земли. Я в то время много писал, ибо был беден, но, как говорится, безукоризненно честен, и эта животрепещущая тема вдохновила меня на сатирические стихи, которые мне удалось пристроить лучше, чем что-либо из написанного мною до сих пор. В ту пору я был вынужден сдать квартиру в городе и под предлогом бескорыстной любви к речным просторам снять недорогое жилье в Темз-Диттоне.

— Высший класс, старина! — отозвался о моем сочинении Раффлс, когда, конечно же, вскоре навестил меня (он удобно расположился в лодке, пока я, налегая на весла, греб). — Полагаю, тебе прилично заплатят?

— Ни пенни…

— Ну, это ты брось, Кролик. Газеты платят хорошо. Подожди немного — и получишь свой чек.

— Да нет, не получу, — сказал я с мрачным видом. — Я должен быть доволен, что удостоился чести печататься у них, — так написал мне редактор. — И я назвал имя известного редактора.

— А ты что, заранее написал, чтобы тебе заплатили?

Нет, я не собирался в этом признаваться, но что поделаешь: я ведь действительно написал. Скрывать, таиться не имело смысла. Если уж ему так нужно знать — пожалуйста: да, я действительно написал, потому что находился в чертовски стесненных обстоятельствах. Раффлс слушал меня и понимающе кивал головой. Я воодушевлялся все больше. Не так уж это легко, не падать духом, когда ты молодой внештатный сотрудник; что касается меня, то я подозревал, что для того, чтобы стать известным, пишу я, наверное, или недостаточно хорошо, или, наоборот, недостаточно плохо. Я очень переживал, что мне никак не удавалось найти свой стиль. Стихи у меня были неплохие, но платили за них мало. Опускаться же до хроник из частной жизни или еще чего-нибудь похуже я не собирался.

Раффлс снова кивнул, на этот раз с улыбкой. Все это время он молча наблюдал за мной. Я догадывался, о чем он думает, и мне казалось, что я знаю, о чем он хочет сказать. Наверняка вернется к прежнему, но у меня ответ был давно готов. Однако Раффлсу, похоже, надоело задавать один и тот же вопрос, он опустил глаза, поднял газету, которая чуть раньше выпала у него из рук, и продолжал молчать. Заговорил он только тогда, когда мы миновали старый кирпичный замок Хэмптон Корт.

— Так тебе вообще ничего не заплатили? Но ведь стихи-то великолепны! Из них я узнал о жемчужине гораздо больше того, что мне было известно. Неужели она действительно стоит пятьдесят тысяч фунтов — одна-единственная жемчужина?

— Я думаю, все сто.

— Сто тысяч фунтов! — Раффлс прикрыл глаза, казалось, вот сейчас он и скажет самое главное, но я опять ошибся. — Если она такая дорогая, ее же невозможно сбыть, это вам не бриллиант, который можно разрезать на части. Ой, прости меня, Кролик, я совсем забыл!

Больше мы о подарке императора не обмолвились ни словом, потому что гордость на пустой карман цветет пышным цветом и никакие лишения не заставили бы меня принять то предложение, которого я ждал от Раффлса, вернее, не столько ждал, сколько надеялся получить. Не касались мы и того, что, по словам Раффлса, он уже успел позабыть: моего «отступничества», «грехопадения», как ему угодно было это называть. Нам обоим вдруг стало как-то неловко, мы помолчали, каждый занятый своими мыслями. Мы с Раффлсом не виделись до этого несколько месяцев, и, когда часов около одиннадцати вечера расставались на вокзале, я решил, что не увидимся по крайней мере еще столько же.