Эрнест Хорнунг: Подарок императора

Ревновал и еще один человек — ревновал неистово, унизительно, грубо. Капитан фон Хойманн закручивал усы штопором, выпускал белоснежные манжеты до самых колец и нахально таращился на меня сквозь очки. Нам бы утешать друг друга, а мы ни разу и словом не перекинулись. На одной щеке у капитана был чудовищный шрам, память о Гейдельберге, и я нередко думал, как ему, наверное, хотелось, чтобы Раффлс тоже побывал там, чтобы и ему досталось. Не могу сказать, чтобы у фон Хойманна совсем уж не было светлых минут. Несколько раз в день Раффлс позволял ему принять участие в разговоре, но с тем лишь только, чтобы доставить себе низменное удовольствие оборвать на полуслове, когда бедного капитана уж слишком «заносило», — он так именно и сказал мне, когда я упрекнул его без всякой задней мысли в некорректном поведении по отношению к немцу на немецком судне.

— Тебя же возненавидят на пароходе!

— Один только фон Хойманн!

— Но есть ли в этом смысл, если именно он тот самый человек, которого мы собираемся обчистить?

— Самый прямой. Набиваться к нему в приятели могло бы стать роковой ошибкой — слишком тривиально.

Это меня утешило, вселило надежду, почти успокоило. Я ведь стал бояться, что Раффлс забыл о самом главном. Мы уже приближались к Гибралтару, а о деле еще и слова друг другу не сказали от самого Солента [1] Солент — пролив, отделяющий остров Уайт от Англии. . Я так и высказал ему это, но Раффлс лишь с улыбкой покачал головой.

— Да у нас еще уйма времени, Кролик, уйма времени. Пока мы не пришли в Геную, нам и делать ничего не нужно, а там мы будем не раньше воскресенья к вечеру! Путешествие только начинается, времени впереди еще много, так что давай получать удовольствие, насколько это возможно.

Разговаривали мы после обеда, стоя на верхней палубе, и Раффлс, все время внимательно поглядывавший по сторонам, вдруг сделал шаг в сторону и мгновенно исчез. Я отправился в курительную комнату подымить и почитать в уголке, а заодно понаблюдать за фон Хойманном, который вскоре и объявился — чтобы попереживать в другом углу.

В разгар лета мало кого соблазняет плавание по морю — на «Улане» действительно было не так уж много пассажиров. Правда, на верхней палубе и кают было маловато, только по этой причине я смог поселиться вместе с Раффлсом. Я мог бы получить отдельную каюту внизу, но мне необходимо было быть наверху. Раффлс требовал, чтобы я на этом настоял. Итак, мы были вместе, хотя зачем — я так и не понимал.

В воскресенье днем, когда я нежился на своей койке внизу, ко мне подошел Раффлс.

— Ахилл грустит на своем ложе?

— А что еще остается делать? — потягиваясь и зевая, ответил я. Однако про себя отметил добродушие в его тоне и решил, что этим надо воспользоваться.

— А я знаю что, Кролик.

— Шутишь?

— Серьезно, с сегодняшнего вечера начинаются дела поважнее.

Я спустил ноги с койки, сел прямо и был весь внимание. Каюта наша была закрыта, штора на открытом иллюминаторе — задернута.

— Мы придем в Геную еще до захода солнца, — продолжал Раффлс. — Именно там все и нужно сделать.

— Так ты все-таки собираешься это сделать?

— А разве я когда-нибудь говорил, что нет?

— Да ты вообще об этом мало что говорил.

— И совершенно сознательно, дорогой Кролик: зачем портить такое путешествие деловыми разговорами? А сейчас самое время — или в Генуе, или нигде.

— На суше?

— Нет, на борту, завтра ночью. Можно и сегодня ночью, но лучше завтра, чтобы, если возникнут осложнения, мы смогли удрать первым утренним поездом. Когда корабль отчалит и фон Хойманна обнаружат мертвым или без сознания, мы будем уже далеко.

— Только не мертвым! — воскликнул я.

— Конечно-конечно, — заверил Раффлс. — В таком случае нам и удирать-то не надо будет, но если все же придется, то лучше действовать в тот день, когда отплывает корабль. Надеюсь, вообще к силе прибегать не станем: применять силу — значит расписываться в собственной полной некомпетентности. За все эти годы, что ты меня, Кролик, знаешь, сколько раз я прибегал к насилию? Пожалуй, ни разу; но всегда был готов убить противника, если бы до этого дошло.

Я поинтересовался у Раффлса, как он предполагает незамеченным пробраться в каюту фон Хойманна, и, хоть в нашей каюте с задернутыми шторами был полумрак, я заметил, что у него просветлело лицо.

— Лезь сюда, Кролик, на мою койку, и сам все увидишь.

Залезть-то я залез, но увидеть ничего не увидел. Раффлс протянул руку и постучал по вентилятору, своеобразной дверце на стене над кроватью, примерно восемнадцати дюймов в длину и вполовину меньше в ширину. Она открывалась внутрь вентиляционной шахты.