Эрнест Хорнунг: Подарок императора

— Она на борту?

— Да.

— Но где, у кого?

— Да у того немецкого офицера, ничтожества с закрученными штопором усами.

— Я видел его в курительной комнате.

— Вот-вот, тот самый, он все время там. В списке он значится как герр капитан Вильгельм фон Хойманн. Он-то и есть особое доверенное лицо императора и везет жемчужину с собой.

— И ты узнал об этом в Бремене?

— Нет, в Берлине, от одного знакомого журналиста. Мне стыдно признаться, Кролик, но я ведь поехал туда специально!

Я расхохотался.

— Нечего стыдиться. Я именно на это и надеялся, когда мы катались по реке на лодке.

— Ты надеялся? — Глаза у Раффлса полезли на лоб. Ну что ж, теперь был его черед удивляться, а мой смущаться.

— Да, — ответил я, — меня ужасно увлекла эта идея, но мне не хотелось самому предлагать ее.

— И ты ждал, что предложу я?

Конечно, ждал, и я, не стесняясь, сказал об этом Раффлсу, правда, без всякого восторга, как человек, который очень старался жить честно, но так и не сумел. И раз уж я заговорил об этом, то рассказал ему и еще кое-что. Самым подробным образом я живописал ему свою безнадежную борьбу с собой и неизбежное поражение. Это была старая история о воре, который пытался стать честным человеком, но из этого так ничего и не вышло.

Раффлс был совершенно не согласен со мной. Услышав традиционную точку зрения, он тут же отверг ее. Человеческая натура — это шахматная доска, почему же нельзя смириться с тем, что в ней есть и черное, и белое? Почему нужно быть непременно или целиком белым, или целиком черным? Так изображали только в старомодных романах. Он сам с удовольствием находил себе место на любых клетках шахматной доски и считал светлые стороны своей жизни еще привлекательнее именно благодаря существованию темных. Мой вывод он находил просто абсурдным.

— Но ты, с твоими заблуждениями, Кролик, не один, вас наберется хорошая компания: все дешевые моралисты исповедуют такую же чепуху, и самым первым среди вас стоит Вергилий. Я-то верю, что в любой момент могу вернуться к нормальной жизни; и рано или поздно я это сделаю. Мне вряд ли удастся создать какую-нибудь фирму, но я вполне могу остепениться и вести безупречный образ жизни. Правда, не уверен, что на это хватило бы одной этой жемчужины!

— Значит, ты все-таки не считаешь, что ее вполне достаточно?

— Но мы могли бы заняться выращиванием жемчуга, приобрели бы жемчужное поле, запустили бы жемчужниц. Разговоров было бы на весь Тихий океан!

— Да, но сначала надо заполучить эту жемчужину. Этот фон, как его там, с усами, твердый орешек?

— Хуже, чем кажется, к тому же поразительный нахал!

Как раз в это время мимо открытой двери нашей каюты промелькнула белая тиковая юбка, а рядом я заметил закрученные вверх усы.

— Но жемчужина действительно у него? Может, она у начальника интендантской службы?

Раффлс, недовольно фыркнув, повернулся ко мне.

— Дорогой мой, неужели ты думаешь, что весь экипаж знает, что у нас на борту такая драгоценность? Ты говорил, она стоит сто тысяч фунтов, в Берлине мне сказали, что ей вообще цены нет. Я не удивлюсь, если сам капитан не знает, что у фон Хойманна при себе такая ценность.

— А она точно у него есть?

— Должна быть.

— Тогда нам нужно заняться только им.

Раффлс промолчал в ответ. Что-то белое снова промелькнуло мимо нашей двери, и Раффлс, ступив наружу, стал третьим в компании гуляющих по палубе.

Я не отрицаю, что для путешествий лучшего парохода, чем «Улан», или более внимательного экипажа, чем капитан и его команда, просто не найти. Я не настолько бестактен, чтобы не признать этого. Но мне наше путешествие пришлось не по душе. На борту корабля винить в этом было некого, даже погода, которая стояла до монотонности идеальной, тоже была ни при чем. И на душе у меня все улеглось: с совестью наконец-то было покончено, и на этот раз навсегда. Вместе с нею улетучились и все мои страхи, я вполне созрел для того, чтобы так же беззаботно, как Раффлс, наслаждаться жизнью под ярким небом над сверкающим морем. Но этому сам же Раффлс и помешал, и не только он: Раффлс вместе с этой колониальной кокеткой, которая, видите ли, после школы ехала домой.

То, что он в ней что-то увидел, ничего не доказывало. Конечно, он видел в ней не больше, чем я, но, назло мне или, может, чтобы наказать меня за мое долгое отступничество, он всю дорогу от Саутхемптона до Средиземного моря поворачивался ко мне спиной и был занят только этой пигалицей. Они все время были вместе, ну не глупо ли? Начинали щебетать после завтрака — и так до одиннадцати или двенадцати ночи; и не было ни минуты, когда бы Раффлс не смеялся или не мурлыкал ей на ухо нежные глупости. Конечно, это было глупо! Можно ли допустить, чтобы такой человек, как Раффлс, с его знанием жизни и женщин (я специально никогда не касался этой стороны его характера, ибо для этого понадобился бы еще один том), — можно ли допустить, спрашиваю я вас, чтобы такой человек разговаривал с легкомысленной школьницей о чем-либо серьезном? Однако мне не хотелось бы показаться несправедливым. Я вроде бы уже признавал, что мисс Вернер не была лишена привлекательности. У нее, с моей точки зрения, были красивые глаза, да и овал загорелого личика был очарователен. Должен признать и несколько большую, чем мне обычно нравится в женщинах, оригинальность ее суждений, а также завидное здоровье, темперамент, живость. Мне вряд ли представится случай привести что-нибудь из высказываний этой юной особы (это, право, нелегко), поэтому я и стараюсь описать ее беспристрастно. Хотя, признаюсь, у меня о ней сложилось несколько предвзятое мнение. Меня возмущал ее успех у Раффлса, которого я с каждым днем видел все реже и реже. Мне неловко признаваться, но, похоже, у меня в душе разгоралось чувство сродни ревности.