Елена Михалкова - Танцы марионеток

Мансуров и в самом деле журчал. Голос его, низкий, красивый, был, однако, несколько монотонным, и эта монотонность усыпляла.

– Как ты думаешь, что случилось потом?

Его голос донесся до Юльки словно сквозь пелену, и она едва не тряхнула головой, чтобы прогнать сон. Что это? О чем он ее спрашивает?

– Я даже не знаю, что предположить…

– Меня взяли! Можешь представить, что я испытал? Если до этого я сомневался в том, что делаю, то с этого момента мне все стало ясно.

Она улыбалась, кивала, любовалась его оживленным лицом… Затем ела что-то очень вкусное. Пила маленькими глоточками вино, пытаясь разобраться в своих ощущениях, и слушала, слушала, слушала… Он говорил почти весь вечер, и Юлька была признательна ему за то, что ей ни о чем не нужно врать.

А Роман чувствовал себя в ударе. Женщины всегда торопились обрушить на него свою биографию, бесстыдно вывалить всю скучную жизнь, как корзину с бельем, и хотели, чтобы вместе с ними он занялся сортировкой: белое – в одну кучу, цветное – в другую, а вот над этим черным можно вместе поплакать – когда-то оно было нежно-голубым, но окрасилось от чьих-то носков, по ошибке брошенных в бак. Он с юности принял правила игры и знал, что его умение слушать располагает не меньше, чем внешность. Но сегодня он позволил себе расслабиться. Она так его слушала! Губы чуть приоткрыты, глаза распахнуты, и пусть это банально, но он чувствовал, что она вся устремлена к нему. И еще в ней была загадка. Она не захотела ничего говорить о себе, и он подумал, что так даже лучше: ее образ не разрушится от ненужных, пошлых, грубых подробностей вроде расставания с каким-нибудь мальчиком ее возраста или – даже подумать противно – сделанного пару лет назад аборта. Роман помнил, как вид матери Кристины – нелепой квашни, кажется, косящей на один глаз, – нарушил его цельное, гармоничное восприятие той женщины, какой была его жена четыре года назад. Он ничего не мог с собой поделать – был слишком чувствителен к красоте, а значит, и к уродству.

После ресторана он проводил Юлю до квартиры и на прощание поднес маленькую белую ручку к губам. Она, кажется, удивилась – может быть, надеялась, что он поцелует ее в этот вечер. Но Роман не хотел быстрого развития событий. Все шло так, как должно было идти: девочка-нимфа, ее портрет с лесными цветами, постепенное узнавание друг друга… Главное – не опережать события, не забегать вперед. Все, что должно с ними случиться, обязательно случится – в это Мансуров верил всей душой.

И еще одна весьма приземленная причина его сдержанности заключалась в том, что дома его ждала Кристина, которой он сказал, что едет на встречу с человеком, от которого зависела очередная выставка. Роман знал: признайся он жене, что хочет поужинать с натурщицей, и из невинного события она накрутит бог знает что! Несмотря на пылкий темперамент в постели, Кристина эмоционально была холодноватой, и ему всегда это нравилось. Но порою она начинала вести себя как вспыльчивая рыночная бабенка, особенно в последнее время. «Это у нее от матери», – подумал Мансуров, заранее проникаясь недовольством по отношению к жене. Он с нежностью посмотрел на обращенное к нему личико, сказал, что ждет ее у себя завтра, и уехал, предвкушая напряженную работу на целую ночь.

А Юлька тихонько открыла дверь и шмыгнула внутрь, как мышонок. Она переоделась, расторопно пробежалась с тряпкой по всей квартире, чтобы утром Марта Рудольфовна не возмущалась, что она плохо исполняет свои обязанности, и легла спать. После вина Юльке снились фантастические сны: как будто окно в ее комнате оказывается к утру разрисовано витражными птицами, и одна из них уносит ее на своей спине полетать над городом – так высоко, что дух захватывает. Странным во сне казалось лишь одно: птицы были самые разные – разноцветные, яркие, со сверкающими перьями, а спину подставила только одна – длинная, черная, похожая на облезлую ворону, да еще и косящая на Юльку насмешливым умным глазом.

Но ощущение полета было волшебным.

В попытках разыскать женщину, ставшую прототипом для учительницы Веры Алексеевны из романа «Кошачий глаз», Василий Ковригин приехал к ее дочери. Та прохладно сообщила, что ее мать живет в другой квартире, и Ковригин отправился по новому адресу.

Конечно, проще было бы узнать его у матери Лены. Василий был совершенно уверен в том, что на одной из общих фотографий в доме Дубровиных он видел это лицо – некрасивое, но милое. И, конечно, Ольга Сергеевна не могла не знать ее. Но он предпочел более сложный путь – встречаться с Дубровиной-старшей ему отчего-то не хотелось.