Петр Северцев - Хакер и его тень

– Это почему же? – удивленно поинтересовался я. – Что вам мешало? Времени не было?

– Руки берег, – откровенно признался Гришевский. – А сейчас кайфую в свое удовольствие.

Я окончательно убедился, что старик тут не при чем. Но положение обязывало, и я все же спросил старика, помнит ли он судью Гагарину.

Гришевский долго думал, загибал пальцы на обеих руках, подсчитывая свои судимости, и наконец, не без труда, припомнил.

– Ничем не выдающаяся баба, – пожал он плечами. – Зачем мне она?

По словам Гришевского, он не помнил ни одного знакомого по имени Марк, у которого могли бы быть счеты с Викторией Петровной.

На прощание я вежливо поблагодарил занятного старика за демонстрацию его деревянных скульптурок и отправился восвояси.

Все. Я прошел по всему маршруту, встретился во всеми Марками и теперь могу с чистой совестью вернуться домой и заняться изучением эпистолярного наследия неизвестного анонимщика.

Я был уверен, что Зацепин и Гришевский не являются вероятными авторами анонимных писем. Более того, я все больше склонялся к мысли, что Они вообще не имеют к этому делу никакого отношения.

И Приятель, после того, как я поделился с ним результатами своих визитов к двум Маркам, подтвердил сложившееся у меня мнение.

– СКОРЕЕ ВСЕГО, ПО ЗАЦЕПИНУ И ГРИШЕВСКОМУ НОЛЬ ВЕРОЯТНОСТИ, – заявил комп. – НО ТЕПЕРЬ МЫ ЗНАЕМ, ГДЕ НЕ НАДО ИСКАТЬ.

– Еще знать бы, где искать надо, – хмыкнул я, поглядывая на связку писем.

Ну, с богом!

Я осторожно развязал ленточку и принялся за первый конверт.

Прочитав каждое письмо, я пропускал его через сканер, вводя, таким образом, в память Приятеля, не только текст, но и его фактуру.

А собственно текст Приятель переведет в свою память в режиме «пристального чтения» – мой компьютер умеет разбирать любой почерк – и изображение письма превратится из текста как объекта в обыкновенный набранный текст.

С каждым новым листком я погружался все глубже и глубже в затягивающее как водоворот повествование. Пожалуй, автор дал бы сто очков вперед любому автору любовных романов. При условии, конечно, если его направить с криминальной стези на стезю литературную и подыскать ему хорошего литературного агента.

Боже мой, да мужчина ли все это писал! Такой шквал страстей и эмоций и не снился даже какой-нибудь хронической истеричке с многолетним стажем.

Страстный тон повествования не смягчался даже невероятным многословием автора.

Затертые до дыр штампы из старомодной попсы и американских кинофильмов предпоследнего разряда соседствовали со словесной жвачкой, которой обмениваются в разговорах между собой вышедшие из отроческого, но еще не вступившие в женский возраст девицы, не отягощенные напрасным бременем интеллекта.

Однако, я подавлял в себе естественные чувства читателя и постоянно одергивал себя, напоминая собственному вниманию, что у меня к данным бумагам интерес сугубо исследовательский.

Я заметил, кстати, что тон писем, действительно, стал меняться. Сначала они были переполнены самой жгучей ненавистью, на которую только может быть способен человек. Автор буквально кипел злобой и, упрекая Лиду за измену, крыл девушку самыми что ни на есть последними словами великого, могучего, правдивого и свободного. Русского языка, как вы понимаете, в его живом разговорном варианте.

Особое внимание я обратил на следующее обстоятельство. Автор ратовал отнюдь не за свою попранную честь.

«Ты наплевала в честную душу Марка...», «Марк тебя на руках носил, а ты его топчешь...», «Если бы Марк только мог видеть, как ты глумишься над его прошлым...» – читал я страницу за страницей.

Смысл присем этого периода – пиблизительно половина от общего объема – можно было определить следующим образом: некий знакомый или родственник Марка беспредельно возмущен тем, что Марка предала возлюбленная и решается посвятить свою жизнь постояным напоминаниям ей об этом проступке.

Однако в следующих посланиях начиналась уже совсем другая история.

Письма последнего времени были переполнены нежными непристойностями, а тема оскорбленного и покинутого Марка отступала на задний план или подавалась в контексте своеобразного вуаеризма.

Читая эти строки я ощутил, как на моих щеках проступает румянец.

Посудите лучше сами: «Я бы запихнул свою затвердевшую штучку в твою теплую влажную дырочку и мы бы добыли огонь трением...»

А как вам такой пассаж: «Марк бы двигался на тебе, а я бы стоял рядом, и лишь иногда бы трогал вас руками или языком...»