Елена Арсеньева - Рецепт Екатерины Медичи

Такая выручка по-человечески понятна. Однако отчего Пауль молчит, скрывает свое спасение от друзей? «Друзья его и по сей день пребывают в убеждении, что он пострадал вместе с ними. А у него хватает бесстыдства выставлять себя мучеником и чуть ли не святым человеком» , — пишет Георгий Васильевич . Почему таит все это Пауль? Только ли потому, что стыдится: вот-де был спасен за деньги, в то время как другие проливали свою кровь, вдобавок спас его не кто-нибудь, а любовник? Может быть, он и стыдится. А может быть, нарочно молчит, понимая, что ореол мученичества ему чрезвычайно полезен, вызывает к нему огромное доверие, которое он использует в своих целях. Да ладно бы только в своих целях, а ведь, вполне возможно, во вред друзьям!

Предупреждениям Георгия Васильевича легкомысленный мальчишка Ники не внял, и вот теперь дядюшка вне себя от тревоги. Видимо, он подозревает самое худшее и не слишком-то верит в порядочность «любимца богов». И правильно делает.

С другой стороны, Марика знает, что Торнбергу отлично известно о деятельности резистантов, в том числе племянника своего друга. Теперь понятно откуда: от Пауля, который «стучит» покровителю до сих пор обо всем, что ему становится известно. И о Вернере Торнберг, конечно, узнал от Пауля. Вернер убит Торнбергом. Но если профессор не донес на остальных до сих пор, то, возможно, и впредь будет молчать? Хиленькая надежда, но уж какая есть.

Однако кто гарантирует, что Пауль «стучит» только Торнбергу, а не кому-то еще? Что в числе его любовников или даже просто знакомых нет еще какого-нибудь высокопоставленного офицера рейха… служащего в гестапо, например?

Ники, мать Мария, Алекс, Вики Оболенская, все они, все под ударом… И Рудгер Вольфганг Хорстер в придачу! Их жизни в руках Торнберга. Всех их, оптом и в розницу, предает Пауль Шаттен!

Стоп! А ведь и сам Пауль Шаттен, судя по пророчеству ясновидящей Анне Краус, на волосок от опасности, от гибели. Да, Торнберг — такой человек, рядом с которым находиться очень опасно…

Марика мечется из угла в угол. Что она может сделать?

Разумеется, судьба Пауля ее уже не волнует. Она думает о других. Как их предупредить?

И понимает: Ники и остальных в Париже — никак. То есть пока ей ничто в голову не приходит. Надо думать, думать… А завтра с самого утра хлопотать о новой поездке в лагерь к Алексу. Мало шансов, но попытаться стоит.

Нет, сначала нужно сделать не это. Прежде всего — предупредить Хорстера. Рудгера Вольфганга Хорстера. «Просто Рутгера».

Интересно, будет ли у Марики когда-нибудь возможность назвать его просто Рудгером?

— Тебе, наверное, страшно на меня смотреть. Я знаю, всем женщинам страшно…

Марика отдергивает от его спины ладонь, отодвигается и падает на подушку. Отворачивается. Нет, не потому, что в самом деле страшно смотреть! Ей больно слушать, как он говорит про других женщин, которые вот так же, как она, лежали с ним рядом, с бездумной нежностью проводя ладонью по сгладившимся, но не исчезнувшим шрамам.

И вместе с болью, причиненной его неосторожным словом, к ней возвращается ощущение реальности.

Вот она — в постели чужого мужчины. Вот он — этот мужчина, в постель к которому Марику забросило бурей разбушевавшихся случайностей. Торнберг, наверное, сказал бы: случайностей стало так много, что они перешли в свою противоположность, сделались закономерностью, а значит, то, что голая Марика Вяземская лежит рядом с голым Рудгером Вольфгангом Хорстером, — закономерное следствие случайных причин.

Может быть. Может быть… Но ей вдруг хочется убежать от этих причин и от этих следствий, от случайностей и закономерностей… Ей хочется убежать от этого мужчины, который только что обладал ею так полно, так безраздельно, давая ее телу такое наслаждение и такой покой ее душе, что Марика просто физически ощущала, как сглаживаются и исчезают шрамы, оставленные на ее сердце, на ее гордости, на ее самолюбии парижскими приключениями. Был даже высокий (или низменный?) миг полного, полнейшего безразличия к самому звуку этого имени — Бальдр, да и, если на то пошло, к себе тоже — к измученной ревностью, брошенной, забытой Бальдром Марике Вяземской. Грубые, откровенные, не имеющие ничего общего с нежностью, пронизанные полузвериной похотью объятия Хорстера, который не то ласкал ее, не то безжалостно насиловал, — кажется, именно это ей было необходимо, чтобы перевести истерзанный сомнениями дух, чтобы уверовать в свое освобождение от Бальдра.