Николай Шпанов - Ученик чародея

Крауш не мог скрыть довольной улыбки, но скромно сказал:

— В большой мере это заслуга твоего «ученика чародея»… Как это Спрогис оказал мне?.. «Лабак ман даудэн драугу не ка даудзи найдинеку. Драйге грауган року деве, найденеке забонинь» — «Лучше много друзей, чем много врагов: друг другу подаёт руку, а враг врагу меч…» Это здорово сказано стариками. И как это здорово: за то, чтобы латыш латышу протянул руку, дрался армянин… Здорово?

Кручинин исподтишка следил за Вилмой, не спускавшей влюблённых глаз с Грачика. Он увидел, как при словах прокурора ещё восторженней засиял её взгляд. По лицу Кручинина пробежала тень. Но так мимолётно, что никто её не заметил. В следующее мгновение он шутливо сказал:

— Говорят, у страха глаза велики? А, по-моему, у любви они ещё больше. Посмотрите на неё! — Кручинин с усмешкой указал на смущённую Вилму. Она энергичным движением подняла бокал:

— Довольно философии!.. За чародея! — Вилма порылась в сумочке и достала измятый конверт. В нерешительности сказала: — Я не знала, могу ли сделать этот подарок… Мне кажется, что это будет приятным сюрпризом для Нила Платоновича.

— Э, нет, в такой день тайн не полагается! — Крауш перенял у неё конверт и вытащил из него несколько мелко исписанных листков. — Вы правы: лучшего подарка не придумаешь. Смотри-ка, Нил: это целый длинный список репатриантов… Раз, два, три, четыре, — он перекладывал листки из руки в руку. — Имена тех, кто возвращается на родину. По-видимому, они «нашли истину».

— За искателя истины! За моего дорогого, несравненного учителя! — стараясь поймать ускользающий взгляд Кручинина, проговорил Грачик. — Помните, учитель джан, как вы когда-то предостерегали меня от трудной профессии. Я говорил тогда что-то самонадеянное… о следах, оставленных в истории Феликсом Дзержинским, и, кажется, о том, что Сурен Грачьян собирается пройти по этим следам.

— Если бы это показалось мне самонадеянным, мы не были бы теперь вместе, — ответил Кручинин. — Если бояться стремления к идеалу, то нельзя сделать ни шагу на пути к мечте, которой должен жить даже такой трезвый человек, как оперативный работник и следователь. Ты должен был найти свой идеал и хорошо, что нашёл его в Дзержинском, как я в своё время нашёл его в Кони.

— Этот архибуржуазный юрист?!.. Вы никогда не говорили мне о таком странном «идеале», — воскликнул Грачик. — А если бы сказали, я бы не поверил, честное слово!

— Ослышался я, что ли? — Кручинин прищурился на Грачика и сдвинул брови. Лицо его приняло неприветливое выражение. Грачик редко видел его таким, и ему стало не по себе.

— Я не верно тебя понял? — повторил Кручинин. — Ты хочешь сказать: из-за того, что Кони — деятель прошлого, чиновник старого режима, он и весь его опыт должны быть отброшены?.. Может быть, ты даже полагаешь, что это зазорно для нас, советских людей, коммунистов, уважительно относиться к таким как Кони? Нет, Грач! Советский народ в целом давно отказался от навязанной было ему идейки стать эдаким двухсотмиллионным иваном непомнящим. История народа — это великий путь испытаний, борьбы и побед, путь великих свершений — вплоть до нашей революции. Эти великие дела создали страну такою, как она есть. А ты?! Тебе хочется, чтобы в нашей профессиональной области мы чувствовали себя иванами непомнящими? И только из-за того, что один из хороших представителей нашей профессии в прошлом носил мундир с золотым шитьём?.. А я лопнул бы сейчас от гордости, ежели бы мог похвастаться десятой долей тех великолепных мыслей, какие родились в голове этого сенатора! Кони был блестящим юристом — знатоком своего дела, тонким исследователем души человеческой.

Заметив, как волнуется Кручинин, Крауш перебил его:

— Грачьян сдаётся… Так? — обернулся он к присмиревшему Грачику. — Нашей молодёжи действительно кажется, что если человек, живший во времена тирании, не был революционером, так его со счётов долой!.. Это наша вина, Нил: так мы их воспитали.

— Пусть не надевает на себя шор… — сердито отозвался Кручинин. — На свете предостаточно охотников сунуть чужую голову в шоры… Тирания! Но ведь она не только прошлое. Сколько народов по ту сторону барьера ещё страдает от тирании грабительских групп и целых классов. К сожалению, некоторые народы ещё не сумели сбросить её постыдное иго… В такой обстановке все более или менее случайно.

— Почему более или менее? — перебил Грачик. — Все случайно или все закономерно?

— В той системе, в том обществе, где может существовать тирания; там, где жизнь не направляется стоящим у власти рабочим классом, где она не построена на подлинном марксистско-ленинском учении, где не знают порядка социализма — там, душа моя, много, ох как много случайностей!