Елена Михалкова - Нет кузнечика в траве

Я утащила за собой сестру, чтобы она не проболталась.

А вечером отправилась в лес с дарами.

Отец как-то раз застал меня за этим занятием. Я всегда оставляю маленькие подношения на полянах. Еще я бросаю дохлых птиц в море — оно питается гниющей плотью, рассасывает ее, точно леденец, и мертвая чайка становится живой волной, белой пеной, зелеными брызгами. Когда я умру, мне хотелось быть, чтобы меня скормили ему.

Каждый день я ублажаю мелких невидимых духов моих холмов. Одни любят свежую плоть — для них у меня всегда наготове капканы, в которые частенько попадаются кролики. Другим довольно песен, которые выстукивают сухие кости на ветру. Они собираются под ними вечерами и внимают их плачу так жадно, что подкравшись, можно различить рогатые тени на траве. Третьи ждут молока, хлеба и меда. Только без соли! Нельзя рассыпать соль в лесу, или наживешь врагов. Я выпекаю пресную лепешку каждую пятницу и раскладываю куски на пнях.

В тот день отец пришел за мной следом и наблюдал, что я делаю. Никогда не слышала, чтобы он так хохотал. Андреас растоптал моих хранителей — всех до одного, найдя их с невообразимой легкостью, и раздавил в пыль косточки, над которыми я нашептала заговор и подвесила на соснах.

— Ну давай, прокляни меня, — со смешком сказал он, глядя в мое искаженное от гнева лицо. — Может, хоть это поможет тебе заговорить?

В тот день я впервые ощутила, как огромна его сила. Не в физическом смысле, хотя Андреас — могучий человек. Но он так легко подавил мою волю, что я едва удерживалась от слез. Мои маленькие фигурки! Мои мертвые птички! Мой лес, оставшийся без подношений!

Я смотрела, как отец уходит прочь, и думала, что у меня никогда не получится ему отомстить. Никогда!

А потом он стал спускаться вниз по тропе и поскользнулся. На совершенно сухой земле, не видевшей дождей две недели. Он поскользнулся, сломал ногу и лежал, вопя от боли, пока вся семья не сбежалась на его крики. Мы втроем тащили его домой, а он ругался и орал, чтобы от него убрали проклятую девку, которая его сглазила.

Я стираю лак и иду в лес. Это моя земля. Мои холмы. Никто не отыщет здесь того, что спрятано, если я этого не захочу.

«Куриный бог» ложится в землю; он продырявлен морем, выеден насквозь злой волной. Кто проходит над ним, проваливается в яму и ползает лабиринтом барсучьих нор.

Перья глухаря воткнуты в траву. Их зеленое шуршание сбивает с пути, а череп с клювом, точно компас, указывает в одном направлении — прочь отсюда, туда, откуда пришел.

Больше всего сил я вкладываю в нимфу. Она мало похожа на богиню лесов, но ее облик не важен. Нимфа рождается в моей мастерской; в голове ее, внутри глиняного черепа, спрятан клок кошачьей шерсти — кошкам ведомы все пути; в брюхе — сонная петля, сплетенная из стеблей дурмана и шалфея. Закончив, я накалываю палец иглой и обмазываю кровью ее живот. Ни одно божество не может обрести власть без крови.

Я оставляю свои дары лесу там, где из земли сочится вверх особый ток. Возле них зеленее трава, и цветы пахнут острее и слаще, но люди неосознанно стремятся уйти из этих мест, а звери и вовсе не подходят близко. В лесу любой зверь умнее человека.

Потом я возвращаюсь домой.

Несколько часов рисую купюры. У меня получается все лучше и лучше. Их не приняли бы ни в одном магазине, но в пачке они будут почти неотличимы от настоящих. Андреас каждый вечер проверяет свое сокровище — это так же точно, как то, что он расчесывает своих коз прежде, чем расчесать и заплести волосы Мине.

Вечером я снова открываю свой дневник.

В нем сто двадцать восемь чистых листов. Я начала вести его сто двадцать восемь дней назад.

Сегодня вклеиваю новый лист. Сто двадцать девятый. На нем не появится ни одной строки.

Когда-то я пыталась переводить в слова то, что вижу, слышу и чувствую. Но очень скоро поняла, что множу вранье.

Понимаете, они ведь действительно были здесь — фавны и речные нимфы, и всегда пьяный Пан со своей флейтой, и раскосые дриады с шелестящими голосами. Вся эта земля испещрена невидимыми следами богов, а в воздухе вечно живет их дыхание. Почему они исчезли? Конечно, они ушли, но кроме того, миф съел их, растворил их, как море растворяет мертвые тела.

Многие думают, что, рассказывая истории о прошлом, они сохраняют память. Это правда лишь отчасти. Сохраняется очертание прошлого, его тень, но люди, реальные люди исчезают, разъеденные мифом, точно кислотой, и буковки разбегаются по странице, растащив их плоть и кровь.