Елена Михалкова - Нет кузнечика в траве

— В лесу заблудилась, — предполагает Синекольский.

— Да она из Русмы уходить боится. Помнишь, ее на автобусе собирались везти к врачу? Она так визжала, что чуть окна не вышибло.

Димка задумчиво чешет нос.

— Трахается с кем-нибудь? — предполагает он, осторожно косясь на Олю. Обоим ясно, кого имеет в виду Синекольский.

— Он дома ночевал. Где Пудра-то была в это время?

— Ну… может, на чердаке, а сейчас уже домой топает.

— Разминулись?

— Типа того.

— Ну, может, — с сомнением соглашается Оля. Ей все-таки кажется, что с этим затянувшимся исчезновением Пудры что-то нечисто. — Запасы шоколада нашла у кого-нибудь, — говорит она, чтобы глупой шуткой отогнать странное чувство.

— Обожралась и сдохла!

— Тьфу, дурак!

— Между прочим, я читал! Бывает шок. Профилактический, что ли… Человека раздувает, и он помирает от удушья. Прикинь, Пудру раздует! Это ж будет человек-бомба!

Болтая, они незаметно добираются до Ямы.

— Слушай, у меня косяк есть, — понизив голос, говорит Синекольский.

Оля фыркает.

— Зачем тебе?

— Ну, так, расслабиться. Хочешь?

— В задницу себе засунь свой косяк. — Димке отлично известно, что Оля даже обычные сигареты ни разу не пробовала, не говоря уже о конопле. Да и сам он наверняка придуривается, в его самокрутке коровий навоз и труха. — Откуда у тебя?

— У Грицевца подрезал.

— Господи! — Оля всплескивает руками. — Он тебя самого скурит! Ты совсем дурак?

Димка ухмыляется. Когда он растягивает губы в улыбке, лицо его, разбитое на две полумаски старика и ребенка, вдруг обретает цельность и кажется, что именно таким его и задумал Господь: вечно посмеивающимся паяцем.

— А пускай клювом не щелкает.

Раздвинув ветки бересклета, сквозь которые ведет тропа, Димка с Олей выходят на край Ямы и замирают. Синекольский изумленно присвистывает.

— Не понял! А где буфет?

Их корабль, придавливавший массивным деревянным телом груду мусора, исчез, словно преодолел силу тяжести и взмыл за облаками следом.

— Белка! У нас теплоход украли! Это что, месть провидения за сраный косяк? Да подавитесь им, суки!

Оля не слушает друга. Она делает два шага к обрыву, и ее ошпаривает чудовищной догадкой.

— Дима, — говорит она и не идет дальше. — Дима.

— Оль, ты чего?

Он еще не понял. В отчаянной надежде, что ее предположение — ошибка, Оля все-таки перелезает через груду мусора, перегибается вниз и зажимает рот рукой, сдерживая крик.

Внизу, на дне Ямы, виден буфет. Сверху он выглядит не то черным колодезным провалом, не то лифтовой шахтой в ад.

Из-под него торчат две тряпичные ноги в белых туфлях и форменной юбке.

Похороны Пудры превращаются в событие городского масштаба. Главная улица забита горестно шаркающей толпой. Вся школа, от первых до десятых классов, провожает Маню. Учителя беззвучно рыдают, завуч едва не теряет сознание, и ее приводят в чувство нашатырем. Биологичка — единственная, кто не проронил ни слезинки. Среди скорбящих немедленно расползается слух, что она запирала Шаргунову в лаборатории наедине со скелетом. Искусственно подогреваемое горе не прощает сдержанности.

На кладбище безветренно и ясно. В воздухе застоялась сладость, отдающая гнильцой. Вокруг могилы столько цветов, что в них можно утонуть.

— Во ритуальщики-то наварились, — шепчет Синекольский. — На год вперед.

Гроб белый, как рояль, такой же шикарный и недоступный для русминского захолустья. Говорят, его по распоряжению главы администрации привезли из райцентра.

Галина театрально рыдает и пытается броситься в могилу.

Старуха Шаргунова не издает ни звука.

Открытый гроб опускают на землю, и все ощущают неловкость. Облик Зои Шаргуновой буквально вопиет о том, что произошла ошибка, что это она должна лежать в деревянном ящике, а не ее четырнадцатилетняя внучка. Маню накрасили, завили ей волосы, и в пышном венке из искусственных цветов, прикрывающем страшную рану на голове, она выглядит даже лучше, чем на цветной фотографии, увеличенной из школьного альбома.

— Огромная потеря… нельзя допустить…

Глава администрации говорит по бумажке прочувствованную речь о всеобщей ответственности взрослых перед детьми.

— …наше будущее… деды воевали, чтобы отстоять нашу землю для них…

Это не прощание с усопшей, а ритуал избывания вины. Они были недостаточно внимательны к Мане, слишком злы и черствы; они не любили бедняжку, — и вот она мертва.

— …золотой звездой зажжется в памяти наших сердец…