Елена Михалкова - Нет кузнечика в траве

— С фашистами переговоров не ведем, — чеканит Оля.

— Это кто тут фашист? Офигела?

— Программа Гитлера «Тэ-четыре», она же «Операция Тиргантерштрассе-четыре», — вступает Синекольский. Он старается говорить тоном диктора с телевидения. — Официальная программа по уничтожению лиц с умственной отсталостью. В общей сложности убито около ста тысяч человек. Расовая гигиена, все дела. Верной дорогой идете, товарищ Грицевец!

Димка встречается с Женькой взглядом и понимает, что этого Грицевец ему никогда не простит.

— Придурки! — сплевывает тот. — Пошли отсюда.

Его компания медленно расходится. Остаются Димка, Оля и стонущая на земле Пудра.

Синекольский переворачивает ее и присвистывает: колени у Мани разбиты в кровь и губа, кажется, прикушена. К тому же она ухитрилась порвать юбку.

Димка с Олей переглядываются. Обоим понятно, что если отпустить Пудру домой в таком виде, ей достанется еще и от матери.

— Маня, вставай.

— Не встану!

— Вставай, кому сказано!

— Отстань от меня! Не трогай!

Пудра всхлипывает и подвывает от боли и обиды. Лицо в соплях, руки в грязи. Она такая жалкая и противная, что больше всего им хочется бросить ее на стадионе.

— Повели ее ко мне, что ли, — вздыхает Оля.

— Повели, — вздыхает Димка.

Дома Оля в двух словах объясняет, что произошло.

— Господи, бедная девочка, — говорит мама.

— Надо перекисью, — говорит отец.

Оля думала, он рассердится. Отец терпеть не может чужих детей в доме. Даже Димка бывает у них крайне редко, лишь тогда, когда она твердо уверена, что родители не появятся в ближайший час. Но сейчас он качает головой, и лицо у него огорченное.

— Бедная девочка, — сокрушенно повторяет он. — Как тебя зовут?

— Маня…

— Мария, значит. Хорошее имя.

Мама спохватывается, что у нее подгорят котлеты.

— Ты иди, Наташ, — говорит отец. — Мы сами справимся.

Он отводит все еще хнычущую Пудру в ванную комнату. Достает перекись и мазь. Он говорит с ней ласково, как с маленьким ребенком, и в голосе его интонации, которых Оля прежде никогда не слышала. Папа умывает дурочке лицо и не сердится, когда Пудра чихает в его подставленную ладонь, оставляя в ней, как потом скажет Димка, полкило отборнейших соплей. Ни брезгливости, ни отвращения: он споласкивает руки, вытирает Манину заплаканную мордашку.

— Вот так, потихоньку… Никто тебя больше не обидит. Смотри, сейчас перекись немного пошипит — и все. Чшшшш! Это она тебя так лечит.

Перекись вскипает пузырьками, попав в рану. Маня сначала вскрикивает, но затем успокаивается и даже смеется. Ей нравится этот большой курчавый человек, который так заботлив с ней. Она уже забыла о том, как ее гнали по стадиону.

— Голодная? — заботливо спрашивает отец.

— Меня бабка заругает. Домой надо.

— Наташа, давай дадим девочке что-нибудь с собой поесть. Хоть яблоко, что ли…

— Пирожок дам. С капустой, — говорит мама, появившись в дверях.

Оля ловит ее взгляд. «Вот видишь! — говорят сияющие мамины глаза. — Я же рассказывала тебе, что на самом деле он очень добрый».

Маня приподнимает край разорванной юбки.

— Лелька, тащи нитку с иглой, — командует отец.

Оля стремглав мчится в комнату. Отец тысячу лет не называл ее Лелькой. Это ее детское имя, и в девочке вдруг оживает давно забытая радость от его возвращения с моря. Он привозил розовую жвачку, из которой можно надуть пузырь размером с кулак, фломастеры, от запаха которых свербило в носу, магнитик на холодильник. Глухую ненависть, въевшуюся за полтора года жизни в Русме, на несколько секунд вытесняет огромная любовь — новая, юная, вспыхнувшая из пепла старой. От этого Оле хочется выть. Или раздвоиться, и пусть одна Оля ненавидит его, а другая любит. Или поранить себя, разбить колени и перемазаться в грязи, чтобы он смотрел на нее с такой же нежностью, как на Пудру, и разговаривал тем же заботливым тоном.

Но если маленькая Оля Белкина чему-то и научилась, так это держать себя в руках. Выигрывают хладнокровные, как говорит Синекольский. Димка обычно оказывается прав.

Хотя вот с голубем…

Впрочем, сейчас не до голубя. Оля возвращается с маминой шкатулкой для рукоделия. Папа подбирает нитку в цвет Маниной юбки и не слишком умело, но старательно штопает порванную ткань.

Пудра окончательно успокоилась. Она выпрашивает конфеты, хитро косится на Олю и просит, чтобы ее еще раз полили перекисью.

— Что за мальчишки ее обижали? — спрашивает отец.

— Мы не знаем, — врет Оля.