Игорь Христофоров - Работорговец (Русские рабыни - 1)

Плотно прикрыв дверь, Мезенцев вернулся в зал. Старикашка все еще смотрел свой сон. Наверное, в том сне он все-таки попадал в страшного гостя, стреляющего с балкона, и оттого, что попадал, не хотел просыпаться.

Медленно вдоль стены коридора Мезенцев продвинулся в глубь квартиры. Заглянул в маленькую комнату -- пусто. В ванной что-то стукнуло. Еле слышно, словно сквозь вату, но стукнуло.

В морпехе учили: прежде чем войти в комнату, за которой возможен противник, резко открой дверь, вбрось туда гранату и захлопни эту же дверь. Укройся, а сразу после взрыва можешь заходить -- путь через комнату будет чист. В морпехе, казалось, знали, как наступать без потерь, хотя без потерь наступать, конечно же, нельзя. В морпехе учили многому, но только не тому, что делать, когда у тебя нет гранаты, а в комнату все же нужно войти.

Мысленно представив парня в коричневой кожаной куртке, Мезенцев рванул на себя хлипкую белую дверцу и на месте предполагаемой куртки наткнулся на светло-зеленую кафельную плитку. Взгляд упал к ванной. Из нее пыталась выбраться и, скользя по белой эмали, никак не могла этого сделать девчонка со связанными за спиной руками. Ее рот зажимала бежевая лента скотча, и оттого лицо действительно казалось уродливым.

Мезенцев настороженно оглянулся, послушал тишину в зале и только после этого, засунув "макаров" в кобуру и положив на черный кафельный пол уже дважды трофейный вальтер, медленно отодрал скотч.

-- Ру-уки! -- жалобно простонала девчонка. На ее пухлой губке сочной капелькой проступила кровь. Видно, как ни осторожничал Мезенцев со скотчем, а он все-таки смог своей липучей хваткой отодрать кожицу.

Опасной бритвой, лежащей на полочке, он перерезал веревки, помог Ирине выбраться из скользкой холодной ванны и почему-то подумал, что гробы и ванны так схожи. Своим холодом и длиной.

-- Он хотел меня... этой бритвой, -- покосилась на нее Ирина. -- Но кто-то начал стрелять, и он убежал...

-- Его сын? -- кивнул Мезенцев в сторону зала.

-- Не пох-хоже... Наверно, внук, -- еле выговорила она.

-- Конышева? -- так получалось, что с нею он мог говорить лишь вопросами.

У девчонки было такое свеженькое, такое приятное лицо, что ему захотелось говорить с ней долго-долго, а дольше всего они бы могли это делать, если бы он без конца задавал ей вопросы.

-- Да, -- тихо, уже все поняв, ответила Ирина.

-- Бежала из колонии?

Она промолчала, и Мезенцев ощутил, как что-то горячее прихлынуло к сердцу, толкнуло его снизу. Он посмотрел на подсыхающую капельку крови на ее нижней губке, и ему до боли в висках захотелось эту сочную алую губку поцеловать.

-- Вы арестованы. Я -- старший лейтенант милиции Мезенцев, -автоматически произнес он, а на виски все давило и давило странное, чуть ли не впервые в жизни испытанное желание. -- Сейчас пойдем в отделение. Где твоя куртка? -- Нет, не мог он с ней говорить на "вы". Эти перепуганные серо-зеленые глаза, эта теплая, пахнущая цветочным мылом кожа лица, этот ровненький, как под линеечку проведенный, носик, эта подсохшая капелька на нижней губке мешали ему оставаться официально-холодным и строгим.

-- Мне нельзя в отделение, -- неожиданно сказала она и села на бортик ванны. -- Никак нельзя.

-- Как это -- нельзя? -- удивился он.

-- Я не хочу в колонию... Меня осудили по ошибке. Я должна... должна найти того, кто... кто... кто... подставил меня...

Слезы замутнили ее глаза.

У Мезенцева перехватило горло. Он хотел сглотнуть и не мог, словно это именно ее слезы застряли у него в горле.

-- Я искала его... Я найду... все равно найду его...

-- Но я не могу тебя отпустить, -- все-таки смог он пробиться словами сквозь спазм. -- Я обязан сдать тебя в отделение. Ты бежала из колонии, а это очень серьезно.

-- Ну, дайте мне еще хоть трое суток... Ну, двое, -- она смотрела снизу вверх таким умоляющим взглядом, будто просила Мезенцева, чтоб он ее не убивал. -- Я приду сама. Приду лично к вам, и вы... вы сдадите меня в отделение... Вот честное слово... Ну, можно... миленький?

Миленьким его не называл еще никто в жизни. Даже мама, строгая и серьезная, может быть, по-мужски строгая учительница математики.

-- Я не могу... Это нарушение устава, -- произнес он, казалось бы, строгим голосом и удивился. Он не знал, есть ли у милиции устав, и упоминание этого слова выглядело глупо и напыщенно.

Ухо само повернулось к залу, втянуло в себя все звуки оттуда, но звуков не было, и кто-то другой, совсем не он, сказал за него:

-- Ладно. У тебя есть трое суток, но потом...