Игорь Христофоров - Страх

- Адмирал еще без сознания, - соврал Дрожжин.

- Я узнавал... Извините, та-ащ командир, - польстил ему Связист. - Я узнавал у охранника. Они оба пришли в себя. И Балыкин, и адмирал.

- Ну и что?!

Дрожжина разъярило, что его назвали командиром. Сейчас это выглядело не лестью, а издевательством. Командиров хватало и без него. Один Борода чего стоил? А Лариса?

Он обернулся к ней. На время разговора со Связистом Лариса как бы исчезла из каюты, и он не мог понять, что скрыто за ее молчанием: безразличие к просителю или еле сдерживаемая ярость? На лице не читалось ничего. Оно выглядело белым листком бумаги, на котором можно было писать что угодно. И в эту секунду он понял, что бумага ждет именно его руки, его почерка, его слов.

- Подожди в посту, - зло приказал он Связисту. - Я приму решение.

Дрожжин захлопнул дверь, ударив Связиста ею по спине. Взмокшие пальцы дважды провернули ключ. Он мысленно поторопил шаги

Связиста, возвращающегося в свой мрачный угол-келью. Шаги казались черепашьими. Они отнимали секунды, которых и так было до скудного мало.

- Ларисочка, милая! - метнулся он к ней и упал на колени.

Его ладони мягко прижались к жесткой ткани комбинезона на ее спине. Он смотрел снизу вверх жадным, умоляющим взглядом. Лист бумаги по-прежнему оставался чистым. Дрожжин знал, что нужно на нем писать, но не знал как.

- Я люблю тебя, Ларисочка! - выпалил он то, что говорил сотням женщин.

Но в этот раз под словами скрывалась какая-то терпкость. Он будто бы откусил кусок несозревшей хурмы. Его нужно было жевать, но он не знал, почему ему все-таки не попалась хурма поспелее и послаже.

- Я люблю тебя с первой минуты нашей встречи. Помнишь, еще когда

в кресле сидел Зак?

- Зак?

Только это слово оживило ее. Но у нее почему-то было ощущение, что она впервые услышала эту фамилию. Или в том царстве усталости, куда ее отнесло временем, не существовало таких имен? В нем не существовало даже Дрожжина, хотя он стоял перед ней по-молитвенному, на коленях, и издавал какие-то звуки. Наверное, в царстве усталости не живут звуки. Там все делается молча. И когда его пальцы всплыли по спине к бретелькам комбинезона и начали торопливо их расстегивать, она впервые ощутила перед собой человека.

Человек был мужчиной. Сквозь муть в глазах она заметила черную черточку усов и синеву щетины на щеках. У Миуса тоже было мужское лицо, но только без усов и щетины. Она уже и не помнила его толком. Может, он отрастил усы в камере, а может, даже отпустил бороду. Лариса не знала, разрешают ли в Бутырках отпускать бороду.

От человека, который раздевал ее, пахло едким мужским потом и плохим одеколоном. Потом - сильнее. Миус тоже пользовался раньше одеколоном. Очень плохим одеколоном. Он ничего в этом не понимал и очень злился, когда Лариса пыталась его просветить. Она и полюбила его в детстве именно таким, злящимся, когда впервые увидела его во дворе своего дома. Он был старше на восемь лет, уже имел за плечами два срока и казался Робин Гудом, сошедшим со страниц книги в жизнь. Миус, как и Робин Гуд, грабил, но только бедным не раздавал. Хотя сравнение родилось у Ларисы, скорее всего, не от этого, а от длинных рук Миуса. Они были слишком длинны даже для его огромного роста. Робин Гуд хорошо стрелял из лука. Значит, руки у него были длинными.

Зак разбирался в одеколонах даже получше Ларисы. Зак во всем разбирался здорово. И хотя ничего между ними не было, и он даже не попытался поцеловать ее, Лариса уже и не знала, кого она любила больше: Миуса или Зака? И кого она сейчас спасала на этой взбесившейся подлодке? Может быть, себя?

Цепкие пальцы Дрожжина, освободив бретельки комбинезона, рванули вверх водолазку Ларисы. Она безвольно, в опьянении своих мыслей, вскинула руки, показав робкие пучочки черных волос под мышками. На несколько секунд в ее глаза ворвалась ночь. Стало темно и как-то пустынно. Чернота отняла у нее все, в том числе и Миуса с Заком. Наверное, именно поэтому Лариса вскочила.

Дрожжин с ловкостью циркача подпрыгнул с колен, крепко встал на ноги, швырнул ее черную водолазку на койку, обнял напрягшееся тело и, целуя вялые, безразличные губы Ларисы, стал нащупывать руками крючки на ее лифчике. Они упорно не находились. Лифчик издевался над ним. Лифчик был против Дрожжина. И он разорвал его на спине.

В глазах Ларисы уже было светло, но ощущение Миуса почему-то исчезло, рассосалось. Он будто бы уже и не существовал, хотя она спасала вроде бы его. И от потери ощущения, словно от потери его настоящего, огромного, едко, солоно пахнущего тела, она почувствовала, что глаза набухли от слез. А может, слезы - это обязательный атрибут царства усталости? Может, они и являются главной платой за все?