Всеволод Иванов: Бронепоезд No 14,69

-- А верю, ведь, верна!..

-- Потому за нас Питер... ници... пал!.. и все чужие земли! Бояться нечего... Японец -- что, японец -- легок... Кисея!..

-- Верна, парень, верна! -- визжал мужичонко.

Густая потная тысячная толпа топтала его визг:

-- Верна-а...

-- Не да-а-ай!..

-- На-а!..

-- О-о-о-у-у-у!!.

-- О-о!!!

...............

II.

После митинга Никита Вершинин выпил ковш самогонки и пошел к морю. Он сел на камень подле китайца, сказал:

-- Подбери ноги, штаны измочишь. Пошто на митингу не шел, Сенька?

-- Нисиво, -- проговорил китаец, -- мне ни нада... Мне так зынаю -- зынаю псе... шанго.

-- Ноги-то подбери!

-- Нисиво. Солнышко тепылу еси. Нисиво -- а!..

Вершинин насупился и строго, глядя куда-то подле китайца, с расстановкой сказал:

-- Беспорядку много. Народу сколь тратится, а все в туман... У меня, Сенька, душа пищит, как котенка на морозе бросили... да-а... Мост вот взорвем, строить придется.

Вершинин подобрал живот, так что ребра натянулись под рубахой, как ивняк под засохшим илом и, наклонившись к китайцу, с потемневшим лицом выпытывающе спросил:

-- А ты... как думашь. А?.. Пошто эта, а?..

Син-Бин-У, торопливо натягивая петли на деревянные пуговицы кофты, оробело отполз.

-- Ни зынаю, Кита. Гори-гори!.. Ни зынаю!..

Вершинин, склонившись над отползающим китайцем, глубоко оседая в песке тяжелыми сапогами, как у идола, тоскливо и не надеясь на ответ, спрашивал:

-- Зря, что ль, молчишь-то?.. Ну?..

Китайцу показалось, что вставать никак нельзя, он залепетал:

-- Нисиво!.. нисиво ни зынаю!..

Вершинин почувствовал ослабление тела, сел на камень.

-- Ну вас к чорту!.. Никто не знат, не понимат... Разбудили, побежали, а дале что?..

И осев плотно на камне, как леший, устало сказал подходившему Окороку:

-- Не то народ умом оскудел, не то я...

-- Чего? -- спросил тот.

-- На смерть лезет народ.

-- Куда?

-- Броневик-то брать. Миру побьют много. И то в смерть, как снег в полынью, несет людей.

Окорок, свистнув, оттопырил нижнюю губу.

-- Жалко тебе?

Подошел Знобов; под мышкой у него была прижата шапка с бумагами.

-- Подписать приказы!

Вершинин густо начертал на бумаге букву В, а подле нее длинную жирную черту.

-- Ране то пыхтел-потел, еле-еле фамилию напишешь, спасибо, догать взяла, поставил одну букву с палкой и ладно... знают.

Окорок повторил:

-- Жалко тебе?

-- Чего? -- спросил Знобов.

-- Люди мрут.

Знобов сунул бумажки в папку и сказал:

-- Пустяковину все мелешь. Чего народу жалеть? Новой вырастет.

Вершинин сипло ответил:

-- Кабы настоящи ключи были. А вдруг, паре, не теми ключьми двери-то открыть надо.

-- Зачем идешь?

-- Землю жалко. Японец отымет.

Окорок беспутно захохотал:

-- Эх, вы, землехранители, ядрена-зелена!

-- Чего ржешь? -- с тугой злостью проговорил Вершинин: -кому море, а кому земля. Земля-то, парень, тверже. Я сам рыбацкого роду...

-- Ну, пророк!

-- Рыбалку брошу теперь.

-- Пошто?

-- Зря я мучился, чтоб опять в море итти. Пахотой займусь. Город-от только омманыват, пузырь мыльнай, в карман не сунешь.

Знобов вспомнил город, председателя ревкома, яркие пятна на пристани -- людей, трамвай, дома, -- и сказал с неудовольствием:

-- Земли твоей нам не надо. Мы, тюря, по всем планетам землю отымем и трудящимся массам -- расписывайся!..

Окорок растянулся на песке рядом с китайцем и, взрывая ногами песок, сказал:

-- Японскова мидако колды расстреливать будут, вот завизжит курва. Патеха а!.. Не ждет поди, а, Сенька? Как ты думашь, Егорыч?

-- Им виднее, -- нехотя ответил Вершинин.

Над песками -- берега-скалы, дальше горы. Дуб. Лиственница.

Высоко на скале человечек, в желтом -- как кусочек смолы на стволе сосны -- часовой.

Вершинин, грузно ступая, пошел между телегами.

Син-Бин-У сказал:

-- Серысе похудел-похудел немынога... а?

-- Пройдет, -- успокоил Окорок, закуривая папироску.

Син-Бин-У согласился:

-- Нисиво.

III.

Корявый мужичонко в малиновой рубахе поймал Вершинина за полу пиджака и, отходя в сторону, таинственно зашептал:

-- Я тебя понимаю. Ты полагашь, я балда-балдой. Ты им вбей в голову, поверют и пойдут!.. Само главно в человека поверить... А интернасынал-то?

Он подмигнул и еще тихо сказал:

-- Я ведь знаю -- там ничего нету. За таким мудреным словом никогда доброго не найдешь. Слово должно быть простое, скажем -- пашня... Хорошее слово.

-- Надоели мне хорошие слова.

-- Брешешь. Только говорил, и говорить будешь. Ты вбей им в голову. А потом лишнее спрятать можно... Это завсегда так делается. Ведь которому человеку агромаднейшая мера надобна, такое племя... Он тебе вершком, стерва, мерить не хочет, а верста. И пусь, пусь, мерят... Ты-то свою меру знашь... Хе-хе-хе!..