Жорж Сименон - Похороны месье Буве

— Ваш брат был резким, вспыльчивым?

— Напротив, когда они с отцом спорили — ибо, в конце концов, Гастон стал возражать ему, — то всегда, в отличие от отца, сохранял хладнокровие. Лучше всего я помню его улыбку, такой я больше ни у кого не видела, он улыбался только одной стороной лица, чуть вздергивая губу. Когда он так улыбался мне, я приходила в ярость и кричала ему, что он строит «мерзкие рожи».

— Он был к вам привязан?

— Не знаю. Ему еще в юности, казалось, хватало собственного общества, он жил в стороне от нас и вообще от всех. Он много читал, отец бросал в огонь его книги, а если ему случалось наткнуться на них, доходило до того, что Гастон прятал их у меня в спальне.

— Вы сказали, что он был с вами откровенен?

— Я сказала, что он рассказывал мне о своих приключениях. Правда, я думаю, он делал это не столько для меня, сколько для себя самого, отрабатывал свой образ.

Вот что было странно: уже несколько минут легкая спокойная улыбка светилась на лицах троих собеседников. Или улыбка двоих мужчин была лишь отражением улыбки старой дамы? Окна были все так же распахнуты. Но все трое витали мысленно далеко от душного Парижа, в другом времени и другом пространстве.

Перед их глазами словно ожил старый каменный дом, похожий на крепость, внутренний дворик школы, узенькие улочки в зимние вечера.

— Что вы имеете в виду под «образом»?

— Я могу ошибаться… — Она взглянула на них, немного конфузясь. — Думаю… Так в определенном возрасте бывает со всяким. Мы все испытываем потребность примерить на себя какой-то образ, выбрать его окончательно… Вот когда я была в монастыре… — Стыдливость не дала ей договорить. — Ну, вы понимаете, что я хочу сказать. В те годы он перепробовал несколько таких образов. Одно время очень заботился о том, чтобы выглядеть элегантно, напускал на себя вид пресыщенного интеллектуала.

— В каком возрасте?

— В пятнадцать лет. Потом, помню, он принялся читать русские романы и перестал чистить ногти, отрастил волосы и с ненавистью посматривал на отца.

— У него были друзья?

— Близких не было. И долго он ни с кем не дружил. Мама как-то пыталась собирать в доме его товарищей, но, когда спрашивала его, кого пригласить, он отвечал: «Никого!» А если был не в духе, добавлял: «Жалкие червяки!» или: «Марионетки!»

— Какие планы у него были на будущее?

— Всякие.

— То есть?

— Он хотел быть всем, ни к чему особенно не стремясь. Одно было ясно: он не испытывал ни малейшего желания заниматься прядильным делом и говорил об отце: «Раб! Его счастье, что сам он этого не знает!»

— Когда вы с ним расстались?

— Он уехал в Париж продолжать обучение. Отец потребовал, чтобы он прошел курс юридических наук, прежде чем начнет обучаться прядильному делу.

— Отец посылал ему много денег?

— Очень мало. Сперва Гастон приезжал в Рубэ каждую субботу, как требовал отец. Потом реже, и тут пошли скандалы.

— Ваш брат изменился?

— Мне трудно судить. Я стала девушкой и жила в ином кругу, который Гастона не интересовал. Он больше ни о чем мне не рассказывал, едва откликался на мои расспросы, разговаривал со мной покровительственным тоном и звал «малышкой». Иногда бывал мрачен, я называла это «анархическим настроением»; другой раз, напротив, делался ребячливым и развлекал меня всякими шутками.

— А каковы были его отношения с отцом?

— Полагаю, все сказанное здесь не предназначено для огласки? У меня еще, представьте себе, сохранилось чувство семейной чести. Последнее время Гастон называл отца «старым лицемером». Наверное, он что-то узнал о нем, но никому не рассказывал, разве что делал иной раз неясные намеки. Вероятно, в жизни отца была какая-то тайна, может быть, любовное приключение. В наших краях говорили позже, что у него якобы была связь с одной довольно известной особой в Лилле. Как бы там ни было, но отец утратил свое высокомерие и даже опускал глаза перед сыном.

Простите за эти неинтересные подробности. Те годы не были радостными для нас, я думаю, так бывает в большинстве семей. Все хорошее в жизни остается в том времени, когда дети еще маленькие, а как они вырастают, все начинает рассыпаться. Может быть, именно поэтому я так редко вижусь со своими детьми и внуками. Старость и молодость не следует перемешивать.

Мама стала болеть. Один из дядей, который жил в том же городе, вдруг запил, и о нем заговорили как о позоре семьи Ламбло. Гастон отсутствовал все чаше и чаще, а когда появлялся, с ним было ужасно трудно, так что все ждали, когда же он наконец уедет. И в один прекрасный день он и вправду уехал, ничего не сказав.