Жорж Сименон: Безнаказанное преступление. Сестры Лакруа

Матери в его родном квартале Вильно сильно отличались от родительницы Мишеля. У матери Эли было четырнадцать детей, и, казалось, она с трудом отличала их друг от друга, особенно в последние годы. Она производила их на свет в комнате рядом с мастерской, пока мальчики играли на улице, а девочки сидели бледные и неподвижные. Малыши копошились вокруг нее, а старшие следили за младшими. В три года она отправляла их на улицу и появлялась на пороге, уперев руки в бока, лишь для того, чтобы позвать их обедать.

Все женщины квартала после нескольких беременностей становились толстыми, бесформенными, с грудью, свисающей до живота, а в старости их распухшие лодыжки мешали им ходить.

Возможно, они по-своему любили своих детей. Они их мыли, укладывали спать, кормили супом, словно в этом заключался смысл их жизни на земле, и вечером, засыпая, Эли слышал, как мать еще долго возится на кухне, пока отец читает газету.

Его отец тоже ему не писал, может быть, стеснялся своей орфографии, а письма его сестры Леи всегда начинались со слов:

Отец просит сказать тебе…

Почти все письма сестры, приходящие раз в месяц, были написаны от имени отца, после чего Леа добавляла от себя:

Я чувствую себя хорошо. В семье столько работы по хозяйству, что, боюсь, я никогда не выйду замуж. Следи за своим здоровьем. Не переутомляйся. Не забывай, что у тебя слабые легкие.

Твоя сестра

Деньги на обучение присылали не они, а еврейская организация, которая по окончании школы предоставила ему стипендию. Позже, когда он получит свои дипломы, ему придется возместить часть этой суммы.

Учитель математики в Вильно считал его самым способным учеником из всех, кого он когда-либо обучал. В Германии, в Бонне, где он провел год, его также выделяли как исключительного студента, и в Льеже он пользовался такой же репутацией. Он редко посещал университет лишь потому, что уже готовил свою диссертацию и через два года, а быть может, даже через год собирался получить докторскую степень.

И тогда он, в свою очередь, станет преподавателем. Он не вернется в Вильно и вообще в Польшу. Скорее всего, он останется жить здесь, где в некотором смысле нашел себе убежище, и, если бы это было возможно, он никогда бы не покинул дом госпожи Ланж.

Мой взрослый маленький мальчик, как я хотела бы прижать тебя к груди…

Ему хотелось прочитать все, и в то же время ему было стыдно за свое вторжение и страшно, что его могут здесь увидеть.

В тот самый момент, когда эта мысль пришла ему в голову, он поднял голову, поскольку услышал шаги на тротуаре, и узнал силуэт Мишеля, направляющегося к двери.

Все произошло так быстро, что он застыл на месте и не успел понять, смотрел ли румын на окна, проходя мимо. Ему казалось, что это было бы естественно, Мишель мог сделать это почти машинально, но у него не оставалось времени на размышления. Ему еще повезло, что в комнате было темнее, чем на улице. Поэтому в одну сторону занавески просвечивали больше, чем в другую, но, возможно, снаружи все-таки бросалось в глаза светлое пятно его лица?

Дрожащей рукой он засунул письма в ящик комода, который осторожно задвинул, стараясь производить как можно меньше шума.

Невидимый Мишель стоял на пороге и искал в кармане ключ.

У Эли не было времени дойти до кухни; он вышел из комнаты, прикрыл за собой дверь, протянул руку к входной двери, которую распахнул в тот самый момент, когда Мишель протягивал к ней ключ.

У него был удивленный вид, и Эли пробормотал:

— Это вы стучали по почтовому ящику?

На противоположном тротуаре стояла лишь старушка, одетая в черное.

— Нет.

— Значит, мне послышалось…

Возможно, удивление Мишеля было вызвано взволнованным видом поляка? Эли никогда не умел скрывать свои эмоции. Обычно его выдавало раскрасневшееся лицо и пылающие уши. Иногда он начинал заикаться.

— Я дома один… — тихо произнес он и направился к кухне.

Эли слышал, как студент вошел в свою комнату, и ему показалось, что тот не закрыл дверь. На кухне Эли сел на свое место, схватил карандаш и сделал вид, что работает, хотя его рука по-прежнему дрожала, а в висках стучала кровь. Он не мог бы сказать, сколько прошло времени. Он даже не услышал, как открылась застекленная дверь, и вздрогнул, когда рядом раздался голос Мишеля:

— Я вам не помешаю?

Эли украдкой бросил на него взгляд. Румын не выглядел рассерженным. Зато сам он чувствовал себя неловко. Может быть, Мишель еще не открывал ящик комода и коробку с рахат-лукумом?