Жорж Сименон: Безнаказанное преступление. Сестры Лакруа

Однажды, выходя из-за стола, он спросил у Эли:

— Не хотите пропустить со мной по стаканчику в городе?

Мишель заметно покраснел, когда поляк ему ответил:

— Я не пью.

Кстати, это было правдой.

— Но мы могли бы выпить чаю?

— Я не люблю ходить в кафе.

Честно говоря, он там ни разу не был, лишь бросал украдкой взгляд, проходя мимо, и в некоторых кафе была такая же спокойная и внушающая доверие обстановка, как на кухне мадам Ланж. Было видно, как студенты часами болтают за своими напитками, а другие в глубине зала играют в бильярд.

Он предпочитал ни у кого ничего не одалживать, будь то кружка пива или чашка чаю. Понял ли это Мишель? Обиделся ли на его отказ? Это было неизвестно.

В этот четверг с самого утра Эли думал о том, чем он займется, когда хозяйка уйдет, и уже битый час он сидел в сомнениях, пытаясь заставить себя заниматься, стыдясь искушения, перед которым, как ему уже стало ясно, он не сможет устоять.

Когда он встал, чтобы подбросить угля в печь, и увидел снежные хлопья, парящие в неподвижном воздухе двора, он решил больше не сопротивляться. Выйдя в коридор, он открыл входную дверь и бросил взгляд на пустую холодную улицу.

За эту неделю Мишель еще ни разу не вернулся домой раньше пяти часов вечера, а чаще всего было уже около шести, когда он вставлял ключ в замочную скважину.

Впервые за то время, как новый постоялец поселился в доме, Эли вошел в гранатовую комнату, где тепло было еще более мягким и обволакивающим, чем на кухне, совсем другого качества, из-за постоянно подтапливаемой печки, за слюдяной загородкой которой танцевали языки пламени.

На улице еще не стемнело, но из-за штор на окнах в комнате царил полумрак, и контуры предметов в углах начинали расплываться.

Поскольку раньше это была гостиная, окна в этой комнате выглядели более нарядно, чем в других: стекла полностью закрывали гипюровые занавески, а поверх них висели тяжелые бархатные шторы, собранные в складки, словно старинное платье; их задергивали на ночь. На подоконниках обоих окон стояли ящики для цветов с медной отделкой, в которых зеленели растения.

Обе фотографии в серебряных рамках — отца и матери Мишеля — красовались на камине, между ними лежала пачка турецких сигарет. Стол из темного дуба, стоявший раньше в столовой, был завален бумагами и книгами; среди них виднелся франко-румынский словарь, слова из которого новоиспеченный студент повторял по нескольку часов, расхаживая взад-вперед по комнате.

Эли на цыпочках подошел к комоду, стараясь двигаться бесшумно, хотя он находился в доме один; его движения были вороватыми, он то и дело оборачивался к окнам, за которыми улица казалась словно окутанной туманом.

Открыв ящик, он сразу увидел пеструю коробку с рахат-лукумом, которую Мишель получил по почте три дня назад. В ней не хватало пяти-шести конфет. Сначала Эли закрыл коробку, не прикоснувшись к конфетам, и схватил одно из писем, сложенных в стопку в этом же ящике.

Не из-за этих ли писем он пробрался сюда как вор, ощущая в груди тревогу, которая уже добралась до конечностей, вызывая неконтролируемую дрожь? Возможно, он и сам этого не знал. Он просто подчинялся непреодолимой силе. И эта же неведомая сила заставила его сделать нелепый детский жест: он снова открыл коробку, схватил оттуда рахат-лукум и целиком засунул в рот.

От Мишеля он знал, что мадам Зограффи родилась в Варшаве и что она писала сыну на польском языке.

Дорогой Михаил, любовь моя!

Если твой отец узнает, что я пишу тебе каждые два дня, он опять отругает меня за то, что я продолжаю относиться к тебе как к ребенку. Вчера он прибыл в Стамбул. Сегодня утром я получила от него телеграмму. Несмотря на присутствие твоей сестры, которая в этот момент играет Шопена на фортепиано, дом мне кажется невероятно пустым.

Не знаю, научусь ли я когда-нибудь жить вдали от тебя…

Эли необязательно было поднимать взгляд к фотографии на камине, чтобы представить себе ту, которая писала своему сыну такие же страстные слова, какие обычно пишут любовникам.

Он судорожно перескакивал с одного абзаца на другой, выискивая наиболее проникновенные и интимные выражения, от которых к щекам приливала кровь, и когда он перевернул последнюю страницу первого письма, сразу же взял в руки второе. Ему пришлось подойти к окну, чтобы различить строки.

Михаил, жизнь моя, тебя нет уже двенадцать дней, и я…

Мать Эли не могла ему писать, поскольку умерла два года назад. Он не поехал в Польшу на похороны. Эта поездка влетела бы ему в копеечку. К тому же ему совершенно не хотелось туда ехать.