Жорж Сименон: Безнаказанное преступление. Сестры Лакруа

— Я прочел письма. Письма вашей матери! Именно из-за них я пробрался как вор в вашу комнату. Рахат-лукум я съел из принципа. Я прочел письма. Хотите, изложу вам их содержание?

Еле слышно, не сводя взгляда с силуэта, двигающегося в полумраке, Мишель испуганно выдохнул:

— Нет.

Он не был готов ни к такой бурной реакции, ни к тому, что таилось в голосе, в словах поляка.

— Именно это я у вас и украл. Ведь я все же что-то украл. Вы не можете понять. Да это и неважно. И сразу после этого вы пришли, чтобы предложить мне стать вашим другом. Вы знали. Но не о письмах. Вы подумали, что я проник к вам, чтобы украсть деньги. Потому что я беден и порой голодаю. Потому что я до сих пор ношу старую одежду, которую привез из Вильно. И тогда вы решили протянуть мне руку. Вы пожалели меня.

Мишель сидел не шевелясь, широко раскрыв глаза, судорожно сжав кулаки, лежавшие на столе.

— Мне не нужны деньги, и еще меньше я нуждаюсь в жалости. Я ни в ком не нуждаюсь, ни в вас, ни в мадам Ланж, ни в…

Он чуть было не произнес имя Луизы так, как обычно люди в сердцах, не владея собой, богохульствуют, чтобы испытать облегчение.

В Луизе он тоже не нуждался. Он никогда не нуждался ни в одной женщине.

— Вы просили у меня совета смиренным голосом, а на самом деле уже все знали! Я уверен, что, войдя в комнату, вы сразу же открыли ящики комода и…

— Я не открывал ящики.

— Я прочел письма.

— В них нет никакой тайны.

— Я вас обокрал.

Резким движением, стремясь таким образом выйти из туннеля, в котором он отчаянно барахтался, Эли повернул выключатель, и яркий свет ослепил их, заставив прищурить глаза. Они смущенно посмотрели друг на друга и, как по команде, отвели глаза.

Свет прогнал не только полумрак. В воздухе постепенно таяло некое возбуждение, оставлявшее после себя пустоту, и какое-то время они сидели неподвижно, не в силах произнести слово или пошевелиться.

Эли встал лишь затем, чтобы открыть заслонку печи и подложить в огонь угля. Затем он наклонился и помешал угли, бросил взгляд на стенные часы, медный маятник которых словно отсчитывал пульс дома.

Мишель продолжал неподвижно сидеть на своем месте, но именно он заговорил первым.

— Я хотел бы стать вашим другом, — произнес он, отчеканивая каждый слог.

— Даже несмотря на мои признания?

— Особенно после ваших признаний.

— Я предпочел бы ничего вам не рассказывать.

— А я нет. Теперь я знаю вас лучше. И может быть, однажды смогу узнать вас до конца.

— Чего вы ждете от меня?

— Ничего. Чтобы вы помогли мне привыкнуть.

Эли чуть было не спросил: «К чему?»

Но он знал ответ. Мишелю было необходимо привыкнуть к дому, разумеется. В одном из писем содержалась красноречивая фраза:

…если твой отец узнает, что я пишу тебе каждые два дня… что я продолжаю относиться к тебе как к ребенку…

Два больших темных глаза, кротких и встревоженных, как у пса, который ищет хозяина, смотрели на него, и возможно, в этот момент он, в свою очередь, испытал чувство жалости. Или же в нем просто заговорила гордость оттого, что он ощущал себя сильнее?

— Можно попробовать, — пробормотал он и отвернулся.

И тогда, чтобы до конца развеять их смущение, румын пошутил, как мальчишка.

— Кто знает? Может быть, когда-нибудь у меня тоже будет своя жестяная коробка?

Звуки, донесшиеся с порога, окончательно восстановили вокруг них привычную атмосферу. Послышался звонкий голос мадемуазель Лолы.

— Проходите, мадемуазель, — сказала ей мадам Ланж.

Девушка повернула выключатель, и висевший над лестницей фонарь зажегся. У него были цветные витражные стекла, красные, желтые и зеленые, что наводило на мысль о церкви.

Мадам Ланж, как и всякий раз после возвращения из города, была нагружена пакетами, которые она бросила на кухонный стол со вздохом облегчения.

— Вы уже вернулись, мсье Мишель? — удивленно спросила она, забыв, что он ее не понимает.

Она смотрела на них, переводя взгляд с одного на другого. Внешне ничто не говорило о том, что произошло, и все же она нахмурилась, пристально вглядевшись в лицо Эли.

— У вас странный вид, — сказала она ему. — Надеюсь, вы не поссорились?

— Нет.

— Никто не приходил?

— Никто.

Она убедилась, что в печи достаточно угля, и, прежде чем снять пальто и шапку, поставила на огонь кастрюлю с водой.

— А сейчас освободите мне кухню, я буду готовить ужин.

Мадемуазель Лола поднялась в свою комнату. Эли тихо произнес по-польски:

— Нам лучше уйти отсюда.