Алан Брэдли - Копчёная селёдка без горчицы

Ну чего мне стоило отрезать себе язык! Нет никакой необходимости его матери знать это — совершенно никакой, а мне не следовало говорить.

Но часть меня знала, что это совершенно безопасно. Ванетта Хейрвуд — профессионал. Она не больше хочет огласки полуночных похождений своего сына… чем я.

— Я хочу попросить тебя о большом одолжении, Флавия. Скажи полиции, если ты должна, но если ты считаешь, что это несущественно…

Она отошла обратно к окну и остановилась, погрузившись в прошлое.

— Видишь ли, у Бруки есть… были свои демоны, так сказать. Если нет необходимости делать их общеизвестными, тогда…

— Я никому не скажу, миссис Хейрвуд, — сказала я. — Обещаю.

Она обернулась и медленно прошлась по комнате.

— Ты удивительно умная девочка, Флавия, — заметила она. И затем, подумав несколько секунд, добавила: — Пойдем, я хочу кое-что показать тебе.

Мы направились вниз по лестнице, а потом вверх, в часть дома, куда я постучала первый раз. Низкие обшитые деревом потолки заставляли ее раз за разом сутулиться, когда мы переходили от комнаты к комнате.

— Студия Урсулы, — сказала она, махнув рукой на комнату, заполненную прутьями и ветками. — Плетеные изделия, — объяснила она. — Урсула — поклонница традиционных искусств. Ее ивовые корзины получали призы и здесь, и на континенте. По правде говоря, — она перешла на конфиденциальный шепот, — запах ее химических препаратов временами выгоняет меня из дома, но ведь это все, что у нее есть, у бедняжки.

Химических препаратов? Мои уши зашевелились, как у старого боевого коня при звуке горна.

— Преимущественно сульфур, — продолжила она. — Урсула использует его пары для отбеливания ивовых прутьев. Они становятся белыми, как полированная кость, видишь ли, но бог мой, что за запах!

Я уже предвидела, что мне светит ночное копание в книгах в химической лаборатории дяди Тара. Мой мозг уже бросился обдумывать химические свойства салицина (С 13Н 18О 7), обнаруженного в коре ивы в 1831 году Леру, и старого доброго сульфура (S). По личному опыту я знала, что ивовые сережки, если их несколько недель подержать в закрытой коробке, начинают издавать жутчайший запах дохлой рыбы — факт, который я взяла на заметку для дальнейшего использования.

— Сюда, — сказала миссис Хейрвуд, ныряя, чтобы не ушибиться головой об особенно низкую балку. — Осторожно голову, и смотри под ноги.

Ее студия была великолепным местом. Ясный северный свет наполнял ее сквозь угловые окна с фрамугами над головой, из-за чего возникало впечатление, будто комната внезапно привела на лесную опушку.

Большой деревянный мольберт стоял на свету, и на нем был наполовину законченный портрет Флосси, — сестры Шейлы Фостер, подружки Фели. Флосси сидела в большом, обитом тканью кресле, поглаживая огромного белого персидского кота, устроившегося у нее на коленях. Кот выглядел почти человеком.

Вообще-то, Флосси тоже выглядела неплохо. Не то чтобы я особенно ее любила, но и зла я на нее не держу. Портрет идеально уловил, как не смог бы даже фотоаппарат, ее тщательно отрепетированную вялость.

— Ну, что скажешь?

Я окинула взглядом тюбики с краской, измазанные краской ковры и изобилие кисточек из верблюжьей шерсти, топорщившихся вокруг меня из жестянок, стаканов и бутылочек, словно тростник на болоте в декабре.

— Очень милая студия, — сказала я. — Вы это хотели показать мне?

Я указала пальцем на портрет Флосси.

— Господи, нет! — ответила она.

Сначала я не заметила, но в дальнем конце студии, подальше от окон, имелись два темных угла, где примерно дюжина полотен без рам были прислонены лицом к стене, а тыльными сторонами, заклеенными бумагой, к комнате.

Ванетта (к настоящему моменту я скорее думала о ней как о Ванетте, чем о миссис Хейрвуд) склонилась над ними, перебирая их, словно папки в огромной картотеке.

— А! Вот она! — наконец произнесла она, вытаскивая большой холст.

Держа его тыльной стороной ко мне, она поднесла картину к мольберту. Переставив Флосси на ближайший деревянный стул, она повернула холст и водрузила на место.

Она отступила, не говоря ни слова и предоставляя мне беспрепятственный вид на портрет.

Мое сердце остановилось.

Это была Харриет.

Харриет. Моя мать.

Она сидит на ящике для растений на подоконнике в гостиной Букшоу. У ее правой руки моя сестра Офелия в возрасте семи лет играет в «веревочки» из красной шерсти, нитки болтаются между ее пальцев, словно тонкие алые змейки. Слева от Харриет вторая моя сестра Дафна, хотя еще слишком маленькая, чтобы уметь читать, указательным пальцем отмечает место в большой книге — «Сказках братьев Гримм».