Алан Брэдли - Копчёная селёдка без горчицы

Но, крутя педали, я почувствовала его глаза на своей спине.

Мальден-Фенвик располагался к востоку от Бишоп-Лейси, чуть дальше Чипфорда.

Хотя раньше я никогда здесь не была, место выглядело знакомым, и неудивительно. «Самую красивую деревню в Англии», как его иногда называли, нафотографировали до умопомрачения. Елизаветинские и георгианские домики, деревянные, с крытыми соломой крышами, со штокрозами и ромбовидными оконными рамами, утиным прудом и крошечными амбарами, не только появлялись в сотнях книг и журналов, но и служили декорациями для нескольких известных фильмов вроде «Меда на продажу» и «Мисс Дженкс идет на войну».

«Шпалерные террасы», как это называла Даффи.

Здесь мать Бруки Хейрвуда жила и работала в своей студии, хотя я понятия не имела, какой из коттеджей принадлежит ей.

Зеленый экскурсионный автобус был припаркован перед пабом, пассажиры выходили на главную улицу с фотоаппаратами наготове, размахивая руками во всех направлениях, словно банда стрелков.

Несколько пожилых жителей деревни, застигнутых в своих садиках, начали украдкой взбивать волосы и поправлять галстуки, когда защелкали затворы объективов.

Я прислонила «Глэдис» к древнему вязу и обошла автобус.

— Доброе утро, — обратилась я к леди в шляпе от солнца, как будто я помогала организовывать чай. — Добро пожаловать в Мальден-Фенвик. Откуда вы?

— О, Мел, — сказала она, поворачиваясь к мужчине рядом с ней. — Послушай, какой у нее акцент! Разве она не восхитительна? Мы из Йонкерса в штате Нью-Йорк, детка. Готова поспорить, ты не знаешь, где это.

На самом деле я знала: Йонкерс был родиной Лео Бакеланда, бельгийского химика, неожиданно открывшего полиоксибензилметиленгликолангидрид, более известный как бакелит, работая над производством синтетической замены шеллаку, который до появления бакелита получали из выделений лаковых червецов.

— О да, — ответила я. — Кажется, я слышала о Йонкерсе.

Я пошла следом за Мелом, вооружившимся камерой и направлявшимся к побеленному коттеджу, держась позади, с расслабленными мышцами и потупленными глазами, — надутая дочь, сытая по горло трансатлантическим перелетом.

Переступая с ноги на ногу, я ждала, пока он отщелкает пару кадров с седой женщиной в твидовом костюме, восседавшей на шаткой лестнице и подстригавшей розовый куст.

Когда Мел отошел в поисках новых впечатлений, я постояла секунду у ворот, делая вид, что восхищаюсь садом, и затем, будто пробудившись от неглубокого транса, изобразила мой лучший американский акцент:

— Скажите, — окликнула я, указывая в сторону деревенской лужайки, — не здесь ли живет… как там ее зовут? Художница?

— Ванетта Хейрвуд. Коттедж «Глиб», — жизнерадостно ответила женщина, взмахнув секатором. — Последний справа.

Это было так легко, что мне почти стало стыдно.

Так вот как ее имя — Ванетта. Ванетта Хейрвуд. Определенно, это подходит тому, кто рисует аристократов с гончими и лошадьми.

Вторжение к только что понесшей утрату матери, вероятно, не лучшее проявление воспитания, но есть вещи, которые мне надо знать до того, как их узнает полиция. Я должна это Фенелле Фаа и, в меньшей степени, моей семье. Почему, например, я обнаружила сына Ванетты Хейрвуд в гостиной Букшоу посреди ночи прямо перед тем, как его убили?

Я не ожидала, что его мать знает ответ на этот вопрос, но ведь она может, вероятно, дать мне каплю информации, которая позволит мне выяснить это самой?

Как сказала женщина с секатором, коттедж «Глиб» был последним справа. Он в два раза превосходил по размеру остальные — как будто два коттеджа составили вместе, как половинки домино, чтобы сделать один большой. В каждой половинке был свой парадный вход, окно в свинцовом переплете и собственная каминная труба; каждая половина дома представляла собой зеркальное отражение другой.

Калитка, однако, была только одна, и на ней висела маленькая медная табличка с выгравированной надписью: «Ванетта Хейрвуд, портретист».

Мои мысли улетели к весеннему вечеру, когда Даффи во время одного из обязательных литературных вечеров отца читала нам вслух выдержки из книги Босуэлла «Жизнь Сэмюэла Джонсона, доктора права», и я припомнила, что Джонсон объявил портретную живопись неподходящим занятием для женщины. «Публично практиковать любой вид искусства и пристально смотреть в лица мужчин — очень неделикатно со стороны женщины», — сказал он.

Что ж, я видела лицо доктора Джонсона на фронтисписе книги и не могу представить себе кого-нибудь, мужчину или женщину, кто бы захотел хоть сколько-нибудь долго пристально смотреть на него — это ж натуральная жаба!