Софья Ролдугина - Кофейная горечь

Я вновь закрыла глаза и вдохнула дымный воздух полной грудью. Он словно теплел с каждым вздохом. Вскоре в нем появились издавна знакомые вишневые нотки, мягкие, родные, уютные. Ночной ветер, обдувавший спину, обернулся теплой ласковой рукой… Под щекой было что-то пахнущее розой и ладаном — шелк бесконечно пышных юбок, шелестящих, старомодных.

Ресницы мои дрогнули.

Крыльцо, разумеется, никуда не делось. Только ступени стали шире, отодвинулись подальше друг от друга и перила. Я дремала, свернувшись клубком на теплом дереве, подтянув ноги к груди, и голова моя лежала на коленях у леди Милдред. Бабушка курила трубку, покачивая ею иногда в сильных пальцах, и смотрела в беззвездное ночное небо, а свободной рукою гладила меня по спине.

Горько.

— Что теперь делать? — глухо спросила я, глотая подступающие рыдания. — Что?

— Жить дальше, — ответила леди Милдред без единого мгновения колебаний. — Есть то, милая Гинни, с чем спорить бесполезно. Например, судьба. Или смерть. Можно только принять их с достоинством… Впрочем, что я говорю. Эти истины тысячу раз прописаны в старых книгах, но почему-то сердце остается глухим к словам и слышит лишь то, что нашептывает опыт. Некоторые вещи нужно пережить, чтобы осознать их.

Горло у меня свело.

— Я понимаю. Понимаю. Но что мне делать сейчас ?

Бабушка обернулась ко мне и улыбнулась одними губами; глаза ее были пусты и черны, как у Энтони, кричавшего на алтаре.

— Спать, милая моя Гинни. Я буду рядом — всегда. Пускай даже не смогу дать тебе ничего, кроме легких снов.

И я спала.

И снилось мне прозрачно-темное небо и белые, как снег, лепестки цветов…

— Виржиния, проснитесь, пожалуйста. Мы возвращаемся в особняк.

Я с трудом открыла глаза. Ресницы точно кто-то воском склеил. Небо на востоке только-только подернулось розовато-золотистой вуалью зари, но даже такой слабый свет вызывал приступы головной боли. Эллис стоял на несколько ступеней ниже и тормошил меня за плечо.

— Уже? — спросонья голос у меня был хриплый, как у пропойцы.

— Да, — коротко ответил Эллис. — Все закончено. Уцелевших сектантов мои люди под присмотром мистера Уолша связали и уже конвоируют в Управление.

— Что с Эвани и с мистером Маноле?

Спрашивать об этом было мучительно — так я боялась услышать ответ. Но Эллис только устало пожал плечами:

— Пока живы. Получасом ранее их увезли в ваш особняк, Виржиния. Натаниэлл позаботится о них, сделает все, что сможет — до утра. А там уже посмотрим, переправлять ли их в госпиталь, оставлять на домашнем лечении или… — он осекся и отвернулся вдруг, а когда продолжил, голос у него был глухой и выцветший: — Поезжайте домой, Виржиния. Вы можете держаться в седле, надеюсь?

— А где мистер Оуэн? — спросила я невопад.

— Уехал с мисс Тайлер. И, насколько я знаю Натаниэлла, наверняка уже получил хорошую порцию снотворного. И вы поезжайте, Виржиния, не заставляйте меня пускаться в долгие уговоры. Вот ей-богу, не до того сейчас.

— А вы?..

— Останусь пока здесь, — ответил мрачно Эллис и взлохматил себе волосы пятерней. — Нужно изучить хорошенько подвал, где совершались жертвоприношения, собрать улики, составить акт осмотра места происшествия, подписать его у свидетелей, набросать отчет по свежим следам… Рутинная работа. Думаю, завтра к вечеру управлюсь. Не беспокойтесь обо мне.

Больше тянуть уже не было смысла. Если Эвани и Лайзо отправили в особняк, то и мне следовало возвращаться. И пусть я не смогу сделать ничего, но хотя бы посижу у постели своей подруги…

…Планам моим не суждено было сбыться.

В грязной амазонке меня к пострадавшим, конечно, не пустили. И доктор Брэдфорд, и Максвелл, забыв о взаимной неприязни, сообща прогнали некую леди «приводить себя в божеский вид». Для раненых на кухне нагрели несколько бадей воды, хватило ее и мне. А после ванны и чашки чая я почти сразу же уснула, прямо в домашнем платье — словно силы в один миг закончились.

Или, возможно, Брэдфорд подмешал что-то в питье. Конечно, доказать это было невозможно.

Разбудили меня глухие рыдания. Я приподнялась на подушках, щурясь от яркого солнечного света, пригляделась — и охнула:

— Мэдди!

Она сжалась в комочек в большом кресле и, уткнувшись в колени, давилась слезами. Наверное, уже давно — рыдания временами переходили в икоту. Сердце у меня сжалось.

— Мэдди, что…

Я не договорила.

Мадлен подняла голову. Веки припухли и покраснели, губы были искусаны в кровь, на щеках расцвели царапины… Всхлипнув жалко, Мэдди выбралась из кресла, пошатываясь, доковыляла до моей постели — и рухнула в нее, едва не выбив мне лбом зубы. Я осторожно обняла заплаканную, дрожащую девочку — и только тогда заметила, что мы в комнате не одни.