Софья Ролдугина: Кофейная горечь

Так же и теперь.

Поначалу Мэдди часто начинала плакать ни с того ни с сего; сидит за обедом, к примеру, смотрит в свою тарелку, секунда — и по щекам уже катятся слезы. Но потом я завалила ее разными поручениями, и она стала потихоньку оживать. Отчаянная, выворачивающая душу тоска сменилась глубокой сосредоточенностью — не много, но уже что-то.

Мне пришлось выдержать две непростых беседы.

Одну — с Оуэном.

Я сразу предложила ему переехать в Бромли либо занять должность управляющего в одном из моих загородных владений, думая, что смена места жительства поможет скорее смягчить горечь потери. Однако Оуэн отказался наотрез.

«Я не хочу уезжать от Эвани. Ее хоронят далеко от родины, некому будет ухаживать за могилой», — твердо ответил он.

Это прозвучало страшно. Я хорошо помнила урок, преподнесенный мне жизнью. Тогда, после смерти леди Милдред, единственного родного человека, мир вокруг словно померк. Вечный траур — вот что тогда казалось единственно достойным выходом. Долго я жила только бабушкиными делами, чувствуя себя обязанной продолжать их, всю себя посвящала «Старому гнезду», общалась лишь с друзьями леди Милдред… Только тот случай с парикмахером-убийцей помог мне осознать свою ошибку.

Бабушка не хотела бы, чтоб я горевала о ней вечно, отвернувшись от остального мира.

Так и Эвани Тайлер никогда бы не пожелала Оуэну жизни затворника.

Самым сложным оказалось убедить его переехать в Бромли «на время» — якобы помочь мистеру Спенсеру с документами. Глупость несусветная — мой бессменный управляющий, несмотря на более чем почтенный возраст, справлялся с делами лучше дюжины молодых работников. Впрочем, отказаться напрямую Оуэн не мог и уклончиво пообещал «вернуться к этому вопросу после похорон». Я вздохнула с облегчением. Оставалось заручиться поддержкой самого мистера Спенсера, но уж это-то не составило бы никакой трудности.

Второй разговор был короче, но куда тяжелее. И хотелось избегать его и дальше… но Энтони Шилдс имел право посмотреть в глаза той, что убила его отца.

Комнаты для мальчика мы выделили на южной стороне, светлой. Когда я вошла, солнце едва не ослепило меня после полумрака длинных коридоров. Энтони сидел на кровати и читал — ту самую книгу о принце Гае.

И, кажется, одну и ту же страницу уже который день.

— Здравствуй, Энтони.

— Здравствуйте, леди Виржиния, — он рефлекторно согнул ноги в коленях, словно хотел спрятаться и дернулся испуганно. Доктор Брэдфорд говорил, что мальчик до сих пор не привык к тому, что снова может ходить, как нормальный человек.

— Как ты себя чувствуешь?

— Спасибо, леди, хорошо.

Его коротко обстриженные после всех событий волосы топорщились в разные стороны и золотились в солнечных лучах, теперь еще больше, чем прежде, напоминая нимб создания небесного.

Я глядела на Энтони, он — на меня, а потом мы вдруг выпалили одновременно:

— Наверное, ты меня ненавидишь!

— Наверное, мне лучше было бы умереть еще тогда!

И замолчали сконфуженно. А потом Энтони отвел взгляд и произнес неожиданно серьезно и по-взрослому:

— Нет, леди. Я вам благодарен. Я… вспомнил все. И про маму тоже. Мы ведь тогда на самом деле не просто так уехали, — он поерзал на подушках, как будто спину ему что-то жгло, и вновь посмотрел мне в глаза. — Мы уезжали от папы. Насовсем. Те люди в балахонах стали приходить слишком часто и оставаться надолго. Мама говорила, что отец… заигрался, — Энтони с трудом выдавил из себя слово, но это словно вскрыло нарыв. Дальше речь потекла плавней, легче. — Ритуалы, приметы… Он начал действительно в них верить. Я простудился как-то, а отец, вместо того, чтобы дать мне лекарство, зарезал белую птицу и накапал мне крови на подушку. Мама очень кричала, а на следующее утро мы с ней собрали кое-что в дорогу — и сбежали из дома. Она хотела, чтобы мы поехали к ее двоюродной сестре, в Альбу. Тетя Анна добрая, и она жена генерала. Отец побоялся бы затевать скандал. Только у нас ничего не получилось. Был дождь, дорогу размыло, и экипаж упал с обрыва. А теперь, наверное, опять придется ехать к ней и проситься пожить хотя бы до совершеннолетия… Но уже без мамы.

Пылинки кружились в солнечных лучах — ужасающе медленно. Наверное, какая-то пыль попала и мне в глаза, потому что я вдруг ощутила резь и моргнула.

— Мне очень жаль, Энтони.

— Вы-то здесь точно ни при чем, — улыбнулся вдруг он той прежней своей улыбкой, от которой становилось так светло на душе и грустно. — Наверное, и отец не виноват тоже. Его свели с ума книги и ритуалы. Нельзя безнаказанно смотреть на зло — оно через глаза прорастает в душу.