Илья Штемлер - Признание

— Потому что я ненавижу тебя!

Алена теперь смотрела в упор на Глеба.

— Ты сделал нас подлецами — меня, Марину, Никиту. Я ненавижу себя, их. Мы безвольные слюнтяи, которые мучаются твоей виной. А ты? Ты прекрасно выглядишь. В почете. Самоуверен и красив. Единственно, что тебя беспокоит, это чтобы мы молчали. Ты бродишь по нашим квартирам, заглядываешь в паши глаза, как пес… Отсюда ты отправишься к Никите, если уже не побывал у него… Мой тебе совет — уезжай из этого города. Чтобы никто-никто не знал, где ты, чем занимаешься. Пропади, сгинь! Может быть, и мы тебя забудем.

Небо оставалось чистым, прозрачным, покрытым меленькими веснушками звезд. И было непонятно, откуда брался этот снег. Густой, мокрый, он валил точно из огромной прорехи…

Глеб запрокинул голову и слизывал с губ снежинки. Теперь он понял: снегом исходила туча, край которой зацепился за телевизионную башню.

Трое парней расположились с гитарой на соседней скамейке. Глеб узнал этих парней — они ошивались в Аленкином подъезде, когда Глеб туда входил полчаса назад.

Без четверти одиннадцать, пора и домой. Марина сегодня осталась ночевать в детском саду. Ей трудно стало приезжать к Глебу каждый день, в автобусе ее тошнило. И с матерью у нее в последнее время что-то не очень ладно складывались отношения. Не то чтобы они ругались, нет. Наоборот. Просто молчат. Или разговаривают подчеркнуто вежливо, что хуже любого скандала… Может быть, и верно — лучше уехать ему, как сказала Алена? Какие страшные были у нее глаза, ненавидящие. Вспомнила вдруг далекую глупую историю. «Ушастик»! Выходит, помнила, не забыла за столько лет! Мало ли как кого в детстве называли, смешно даже… Кажется, именно из-за этого прозвища он тогда даже подрался с Никитой. Никита был влюблен в Алену и ревновал ре к Глебу. Они подрались в раздевалке, после волейбола. Глеб оттолкнул Никиту, ему драться не хотелось, они считались друзьями. Но тот ударил Глеба своим мягким девчоночьим кулаком. Ну и пошло-поехало…

Глеб сидел на скамье, курил и удивлялся. Сколько воспоминаний пробудил этот визит к Алене! А прошло много лет… Может, действительно уехать? Работу он всегда себе найдет, да и Марина успокоится…

Ладно. Пора идти.

Из-за угла показалась фигура в шляпе, с поднятым воротником и каким-то предметом под мышкой. Человек спешил и вскоре поравнялся с Глебом. Под мышкой он нес скрипичный футляр.

И тут Глеб услышал голос:

— Послушайте, Паганини! Не проходите мимо!

Глеб оглянулся. Трое парней преградили дорогу скрипачу.

— Что, собственно, вам надо? — проговорил скрипач.

— Полонез Огинского! Исполни! — проговорил один из парней. — Хочется серьезной музыки. Опохмелиться.

Скрипач оглянулся. Стекла его очков тускло отразили далекий фонарь. Очевидно приняв и Глеба за одного из хулиганов, он сник.

— Прошу вас! Я тороплюсь… Я могу дать денег.

Он суетливо сунул руку в карман. Не нашел. Прижимая скрипку, он принялся шарить во втором кармане.

— За кого ты нас принимаешь, Паганини?! — Тот, с гитарой, ухватил скрипача за руку. — Мы любители чистого искусства. Сыграй — отпустим!

— Но… я не знаю полонеза Огинского.

— Тогда дай я сыграю.

— Сыграй, Тиша! — воодушевился коренастый. — Попробуй!

Скрипач крепче прижал футляр.

— Нельзя. Снег идет. Сыро.

— Сыро? — И коренастый сбил с головы скрипача шляпу.

— Вы что? Хулиганы! — вдруг выкрикнул скрипач. Возмущение на мгновение перевесило страх, и он толкнул коренастого в грудь, наклонился и поднял шляпу.

— Ах, ты драться? — выкрикнул коренастый и ударил скрипача.

Глеб сидел не шевелясь. Мгновениями он готов был сорваться с места, расшвырять этих молодчиков. С каким бы упоением он это сделал! Его тренированные, сильные мышцы были возбуждены. Они были готовы к этому, они требовали, ныли от нетерпения, от жажды борьбы… Но ему нельзя ввязываться ни в какие истории. Всю жизнь теперь он будет прятаться, ибо сам страшной виной виновен. И всю жизнь теперь он будет ждать, что придут однажды и скажут — пошли.

Скрипач стоял длинный, нескладный, без шляпы. И плакал.

— Ладно, ладно, — произнес один из парней. — Ничего с твоей скрипкой не сделается. — И еще раз ударил музыканта.

Глеб поднялся со скамьи, швырнул сигарету в снег.

Он ощутил сладость свободы.

Он не мог больше таиться, как не может пловец, что вынырнул на поверхность из глубины, не схватить свежий глоток воздуха. Никакая сила не заставит его отказаться от этого. Ведь жажда справедливости сильнее всех инстинктов, любого благоразумия. Глеб понял, что иначе ему не жить. С каким наслаждением он сейчас раскидает этих подонков! Его сильное тело рвалось, требовало столкновения. Скованное долгими днями страха и тоски, оно сейчас было словно стальная сжатая пружина. Он был сейчас невменяем, буен, дик. Нет такой силы, что могла его удержать.