— А взять, к примеру, кепку, — толковал дедок и поднимал повыше подбородок, — кто ее приладил для себя? Рабочий человек. Где руки вытереть, а где воды черпнуть. Не без того. Опять же и под голову удобно. А всякий там мохер, верблюжью шерсть, шапчонки клоунские пялят на себя пижоны, вроде Витьки Пустовойта, что из пятого подъезда…
Бабки закивали: так и есть.
— К нему, — понюхал сигаретку дед, — такие ходят, из мохера. Могилками живут.
Климов не без иронии подумал: не хватает, чтобы дед начал травить байки про мертвецов и вурдалаков.
— На кладбище работают? — скорее для приличия, чем ради интереса, спросил Гульнов, и Климов глянул на часы. Участкового им, кажется, сегодня не дождаться. Надо ехать к Озадовскому.
Дед все-таки решился закурить и торопливо, видимо, боясь, что передумает, прижег сигарету.
— Все они там, — закашлявшись от жадно схваченного дыма, с сиплым клокотанием проговорил старик. — И этот ваш, в бурашной кепке… Севкой звать.
— В болотной куртке?
— В черных джинсах? — почти одновременно задали свои вопросы Климов и Андрей, и дед, мотая головой, не в силах справиться с удушьем, подтвердил, махнув рукой: он самый.
У Климова хватило выдержки смолчать, а вот Андрей вскипел:
— Так что же вы… ей-богу! В Тмутаракань через Париж!
Климов снова глянул на часы и, оставив Андрея выяснять, кто такой Витька Пустовойт и все его дружки, пошагал к остановке автобусов, решив, что за оставшиеся двадцать шесть минут до встречи с Озадовским успеет где-нибудь перекусить.
В какой-нибудь ближайшей блинной.
Как известно, человек привыкает ко всему, но к тому, что общепитовские точки закрываются на санитарный час, когда им вздумается, он привыкнуть не мог. Свойственная ему педантичность в этих случаях оказывала плохую услугу. Я вкалываю, значит, и другие не должны сачковать. Так думает человек, занятый делом, и глубоко ошибается, ибо, если следовать его рассуждениям, большая часть людей только тем и занимается, что увиливает от работы. Иными словами, так можно всех заподозрить в разгильдяйстве. А это вряд ли так. Ведь нельзя же всерьез считать, что чем лучше кто-то работает, тем ему меньше платят. Просто у каждого производства есть свои проблемы, свои трудности, вот и появляются замызганные трафаретки «САНИТАРНЫЙ ЧАС» или «ПРИЕМ ТОВАРОВ». Так что, не стоит идти на поводу у собственного раздражения, зачем? Зачем сурово дергать дверь и прижиматься носом к мутному стеклу, пытаясь заглянуть в тайное тайных, в тот незримый мир, где ждут санэпидемстанцию и яростно наводят марафет. Себе дороже. Дверь не откроется, и чувство голода не станет меньше. Зато гримаса саркастической усмешки невольно привлечет к вам хмурое внимание таких же необслуженных страдальцев и вам уже от них не отбояриться, не отвертеться. Стихийный митинг сделает из вас борца за справедливость и поведет по улице с бичующим призывом: «Хлеба, а не зрелищ!»
Но это не для Климова. Лучше один враг, чем десять советчиков. К тому же у него совсем не оставалось времени, и он не стал митинговать.
Будь он на машине, можно было проскочить в сторону Верхнего рынка, там есть хорошее кафе, но он оставил машину Андрею, которому еще придется колесить по городу, и, круто повернувшись от закрытой двери блинной, неожиданно столкнулся со своим давним знакомцем, кладбищенским воришкой Мухой. Тот перепродавал цветы, украденные на могилках.
— Ты-то мне и нужен, — скорее ощутил, чем осознал своевременность их встречи Климов, и придержал рванувшегося вбок Муху. — Погоди…
— Аха, — пытаясь высвободиться, заканючил тот. — Захомутать хотите.
Климов не дал ему договорить и вежливо притиснул к стене блинной.
— Есть вопрос. Постой.
— Аха.
— Не дергайся, сказал. Ты Витьку Пустовойта давно видел?
Муха засмотрелся на автобусную остановку. Костистое, остроносое личико мальчишки-перестарка выражало скуку и отчаяние. Вышел человек проветриться и на тебе! Сплошная невезуха.
— Повторить?
— Не знаю я такого.
— Врешь.
Глаза у Мухи сузились, зрачки забегали.
— Сегодня утром.
— Где?
— На кладбище, гля, где.
— Чем занимается?
— Все тем же.
— А точнее?
Муха дернулся бежать, но Климов наступил ему на ногу.
— Не дури.
Одного короткого взгляда было достаточно, чтоб тот притих.
— Камни жмурикам шлифует.
— С кем?
Лицо у Мухи стало темное, как икона новгородского письма.
— Что я, наседка?
Читать дальше