Андрей Мягков - «Сивый мерин»

Есть ещё мальчонка 10 лет, Лёша, возвращался домой из школы — выгнали с урока. Видел, как к водителю «скорой» подходил пожилой дядька, очень пьяный. «Водитель послал его на три буквы, на „х“ начинается, ну вы знаете. Потом он в чёрную „Волгу“ сел. Номер не видел — далеко отошёл. Оглянулся — он садится и к нему тётка бежит. И он уехал».

— Вот всё, что удалось нацедить. Небогато, согласен. Но пахали как звери. — Яшин изобразил скорбное лицо, виновато опустил голову. — Есть, правда, ещё один экземпляр, но этот не про мою честь, сказал, что будет говорить только с начальником не ниже полковника. Я обещал, когда подъедет — доложить. Докладываю: живёт в башне напротив, подъезд 2-й, этаж 10-й, квартира 87-я. Зовут просто: Бальмонт. Всё. Разрешите идти, товарищ полковник?

Он вяло хохотнул, приобнял Мерина за плечи.

— Не красней, старик. Терпи: начальник — штука непростая. А я, по правде, валюсь с ног, ты меня загонял. Я не ложился, поеду, а то засну на допросе. Что ей передать от тебя-то? Небось соскучилась.

— Ладно, поезжай, конечно, как считаешь…

Мерин не знал, что говорить в таких случаях: действительно спрашивают его разрешения или просто ставят в известность.

— А мне что — идти к этому, как его, ты говоришь…

— Бальмонту? Конечно! А почему нет? Он, правда, по-моему, с небольшой при…дью, но а вдруг? Чем чёрт не шутит. Из любой мухи надо слона делать. Скорого школа.

— Его случаем не Аристархом зовут?

Этого Яшин не знал, сделал вид, что не расслышал вопроса.

— Глотнёшь? — Он достал из кармана небольшую обтянутую кожей фляжку.

После вчерашнего и особенно утреннего «сухого французского» Мерину от одной мысли об алкоголе стало не по себе. Но Ярослав понял его нерешительность по-своему.

— Да ты пей, пей, чего ты. У меня ещё есть. Не стесняйся. Пей. Вижу ведь — надо.

И он пошатывающейся походкой побрёл к станции метро.

Почти год назад, в самом начале мая Аристарх Николаевич Бальмонт почувствовал себя очень плохо: заныла спина в области левой лопатки, липкая набегающая слабость долго держала тело в горизонтальном положении. А главное — он давно уже не мог спать по ночам, не мог ни на час отключиться, сознание, было похоже, объявляло забастовку и отказывалось следовать раз и навсегда заведённому порядку. Не помогали ни успокаивающие капли, ни снотворное, ни любимые сто пятьдесят с кружкой пива под огурчик.

Девятого мая, как всегда, под гром победного салюта он с друзьями отметил свой день рождения. Дата выдалась серьёзная, поэтому сидели долго, по-крупному, «матерной» компанией — женщины по традиции в этот день в дом не допускались. Оголодавшие в безденежье товарищи скупыми тостами перечисляя достоинства юбиляра, много и с удовольствием ели, громко смеялись, по-мужски, с примесью солдатчины острили. Все сходились в одном: старый конь борозды не портит.

А уже через два дня, в понедельник, его вызвали к начальству, преподнесли букет плохо распустившейся подмосковной сирени и деликатно недвусмысленно намекнули, что шестьдесят, конечно, не возраст, но нельзя всё время о стране да о стране, надо наконец и о себе подумать и если уж государство столь гуманно, что при нищете своей готово человеческим фактором озаботиться, то грех не воспользоваться его, государства, широтой и щедростью, надо подлечиться и пожить исключительно в своё удовольствие. Аристарх Николаевич прослезился, пожал протянутую начальником шершавую, закалённую службой в органах МВД руку и обещал завтра же уладить отношения с отделом кадров.

Тогда-то и началась бессонница.

Поэтому, когда через месяц примерно его, теперь уже бывшего кадрового работника, пригласили в замызганный, на краю Москвы, кабинетик и предложили за весьма серьёзное вознаграждение иногда выполнять несложные, ни к чему не обязывающие поручения, напрямую связанные с его бывшей деятельностью, он согласился не раздумывая. Сбережений Аристарх Николаевич не удостоился, а перспектива существования на пенсию его устраивала не в полной мере.

…Они сидели в крохотной, почти без мебели кухне, Мерин, не перебивая собеседника, внимательно слушал, иногда для важности делая в блокноте пометки, Бальмонт, вдохновлённый ответственностью момента, распалялся.

— …а всё началось в 6.35 утра — или тридцать шесть, тридцать семь — за минуты не ручаюсь, часы старые, на пятидесятилетие ещё дарили, но по-серьёзному ни разу ещё не подвели. Не всё старое в архив надо, согласитесь, а то с водой и, как говорится, ребёнка недолго — того, — он не стал договаривать, хмыкнул только, как показалось Мерину, обиженно. — Я почему о времени говорю — не спалось. Устал с боку на бок переваливаться, мысли невесёлые в голову лезут — встал, занавеску отдёрнул — светло уже. На часы глянул: полседьмого. А рассвет выпал — чудо: небо красное в розовое с белым переходит, крыши — накануне дождичек прошёл — чистые, сверкают, тени от домов длиннющие, чёрные, а трава, где солнце — как дорожки ковровые, тоже красная… — Бальмонт на мгновение замолк, прищурился от удовольствия, спросил с надеждой: — Я, простите, не лишнее говорю?