Андрей Мягков - «Сивый мерин»

— Кто это Светлана?

— А подруга Кораблёвых. Она, когда голубки мои разошлись, себе не отказывала, пару раз в месяц обязательно забегала.

— И чего хотела? — Мерин не понял жирного намёка.

— А чего они все от вас хотят? Тебе виднее, Всеволод, дело молодое. Дрожит вся, где, говорит, Дмитрий, срочно нужен. Я говорю — понимаю, что срочно, сама, бывало, торопилась — невтерпёж, но нет его, подожди, от этого ещё никто не умер, а она — телефончик дайте…

— Чей телефончик?

— Так турка какого-то из тусовки ихней, бывал здесь, богатенький, на джипе с охраной катается, не люблю я богатых-то, они его турком называли, может, и впрямь оттуда… — Вера Кузминична подошла к застеклённому книжному шкафу, плотно заставленному одинаковыми амбарными тетрадями, открыла дверцу, любовно провела ладонью по корешкам.

— Вот они, родимые, надоели до смерти, а поглядишь — как без них, память — она не молодеет. Что там твоя энциклопедия, что Интернет. А ещё спорят, кто компьютер изобрёл. Мы изобрели. Мы! СССР! Вот он стоит, в начале века русским умельцем скроенный, застеклённый, лаком покрытый. Напряги только память — рука сама к полочке потянется, книжку определит, страничку откроет…

— А Нюра — это кто?

Опять же он понимал, что своим вопросом грубо попирает поэтическое отношение Веры Кузминичны к своей профессии, но время поджимало, пора было возвращаться на Петровку.

— Нюрка-то? — Консьержка, похоже, даже обрадовалась. — Суржик, жилица наша. Они с Дмитрием одно время переплетались — весь дом ходуном ходил. В лифте встречались. Она лифт любит. Возбуждает он её, должно. Хлебом не корми, а в лифте трахни. Беззлобная девка, безотказная, но с причудой, каждого кавалера кричать заставляет. В самый момент — «Чего, говорит, ты делаешь?» Тот мямлит. «Громче, — говорит, — говори!» Тот громче: «Как — что?» Ну в общем — это… Она опять: «Е…шь, что ли?». «В общем, да…» «Громче!» Тот громче. «Ещё громче!!» Ну тот в ор, как зарезанный, мол — е…у!!! И так каждый раз. Я её спрашивала: «Нюр, они зачем у тебя кричат-то?» А она: «Баба Вера, я без этого не кончаю, мне без этого — что пальцем в ухе ковыряют — никакой радости».

Он уже миновал ручной турникет муровской проходной, когда за спиной раздался окрик: «Пропуск, Мерин!»

Пришлось вернуться, достать служебное удостоверение.

Дежурный молоденький, не старше Мерина, солдатик долго вглядывался в фотографию, придирчиво разбирал подписи. Наконец недовольно спросил:

— Мерин — это что, фамилия или кличка?

Так повторялось каждый раз с этим дежурным в течении почти уже года. Сева терпел, убеждая себя, что тем самым закаляет характер, но на этот раз не выдержал.

— Мудак ты, Каждый, и есть мудак. Его Зинка на улице ждёт, а он…

И взбегая по лестнице, не отказал себе в удовольствии задержаться, чтобы увидеть, как в сержанте-сверхсрочнике по фамилии Каждый будут бороться два обычно исключающие друг друга чувства служебного долга и безответной любви. Покинуть пост во время дежурства — всё равно, что проехать на красный свет — большего нарушения не бывает. А не выйти, не взглянуть, пусть мельком, на пришедшую в столь поздний час к проходной любимую — может быть, навсегда погубить оставшуюся жизнь. Весь молодой МУР знал, как сотрудница криминалистического отдела Зина Каждая застукала своего мужа на прошлой неделе в пьяной женской компании, и как тот ни клялся потом, что даже в мыслях не мог себе позволить ничего, бросающего на него тень супружеской неверности — жила теперь у матери. (Всю неделю, по несколько раз в день проходя через турникет, сотрудники уголовного розыска перебрасывались фразами типа: «Конечно, Каждый мудак, но ведь и мудак не Каждый», чем приводили несчастного к мысли о суициде.) Вот и теперь, потоптавшись у турникета и убедившись, что поблизости никого нет, он, рискуя с позором быть выгнанным из органов, опрометью метнулся на улицу.

«Зря я так», — подумал Мерин.

Полковник Скоробогатов усадил подчинённого за стол, сам сел напротив, мельком взглянул на часы: 8.00. На лице его не отразилось ровным счётом ничего, что в данном случае означало крайнюю степень удовлетворения.

— Говори, Сева, я слушаю.

— …я, конечно, допросил эту Нюру с девятого этажа: кто входил, кто выходил за время, пока она подменяла консьержку, ведь кто-то же сгорел в этой квартире. Но с ней говорить — всё равно что ночью у «Националя» стоять, только глазки косит да намёки строит.

— Какие намёки?

— Да какие, какие, обыкновенные, какие? Насчёт кофейку попить да муж в командировке, какие ж ещё?