Анна Малышева - Суфлер

«Я никогда не думала, сколько Маякиным на самом деле лет, они мне казались то старше, то моложе, у них лица без возраста. Вера сказала, что Гаев ее ровесник, разменял шестой десяток в этом году. Стало быть, ему, как и ей, пятьдесят один год. В то время, о котором вспоминал Эрдель, ей было семь лет! Она старшая, значит, Надежде было пять или около того. Совсем девчонки! Эрдель не видел в той квартире детей, но женщина, с которой он торговался из-за книг, вполне могла быть их матерью… Или это дети Софьи?! Нет, немыслимо, чтобы фанатичка, поглощенная научными исследованиями, да еще в прежние-то времена, хладнокровно, без мужа, родила двоих детей! Или… муж был, просто развелись?»

Она поймала себя на том, что почти бежит, бессознательно ускорив шаг. Серый дом был теперь рядом, она остановилась у нужного подъезда. Александра перевела дух. «Никто не говорит всего до конца. Все что-то скрывают, о чем-то молчат. А Эрделя больше нет! Рисковать мне незачем, не для кого. Да он и не просил об этом, напротив, умолял бежать. А я не слушала… Как не слушаю и сейчас!»

Женщина никак не могла окончательно осознать то, что твердила про себя уже несколько минут. «Его нет, он умер! За что я сражаюсь?! Кому теперь нужна правда, кого еще можно спасти?»

Она повернулась бы и ушла, чтобы никогда не возвращаться в этот переулок, если бы не ключ в кармане, не две картины, оставшиеся наверху. Бросить их было невозможно. И Александра, сделав над собой усилие, вошла в подъезд.

Поднявшись на второй этаж и приготовившись постучать в уже знакомую дверь, она обнаружила, что та чуть приоткрыта. Это неприятно напомнило женщине свежее впечатление от посещения бывшей мастерской Рустама. Стучаться Александра не стала. «В конце концов, – подумала она, – у меня ключ от комнаты Валерия, и это дает некое право на вход в квартиру!» На самом деле ей не хотелось встречаться ни с кем из обитателей квартиры. Она уже злилась на себя за то, что оставила на попечение малознакомого человека картины, за которые несла полную ответственность.

Крадучись, Александра вошла в темную прихожую. Прислушалась, но голосов нигде не различила. «Отчего открыта дверь? Так делают, если вышли на минуту и тут же собираются вернуться. Надо спешить!» Сделав несколько неслышных шагов, она оказалась возле двери в комнату Валерия. Вложила слегка дрожащими пальцами ключ в замочную скважину, повернула его. Раздался легкий сухой хруст, будто терлась о камень металлическая мочалка. Дверь подалась, едва женщина нажала ручку.

Первым делом она бросила взгляд на стул, где оставила картину Болдини. Та исчезла. Почувствовав жар в сердце, Александра обвела взглядом комнату и тут же обнаружила пропажу. Картина переместилась со стула на письменный стол и лежала лицевой стороной вверх, на свету. Штора была отдернута, и в комнату беспрепятственно падали лучи утреннего солнца. День начинался ясный.

Потрясенная, художница поспешила к столу, позабыв и о том, что находится в чужой квартире, и о том, что ее никто сюда на этот раз не звал. Первым делом она бросила взгляд на красочную поверхность, матово поблескивающую на свету, а затем в сердцах задернула штору, чтобы уберечь картину от лучей. Она кипела от негодования, еще более едкого оттого, что его некому было высказать. «Оставить картину со снятым слоем лака на солнце! Притом, что картина такая “белая”, чуть не наполовину из еле тонированных белил! Что я с ней потом делать буду?! Она же пожелтеет, как столетняя газета!»

Александра вновь отдернула штору и склонилась над полотном, придирчиво осматривая его, как мать осматривает упавшего ребенка, ища следы ушибов. Конечно, ничего страшного не произошло, и белый свет декабрьского московского утра был совершенно не опасен. И все же встревоженной художнице казалось, что ее глаз замечает некие мелкие и очень неприятные перемены в красочном слое картины.

Он как будто вспучился местами под истончившимся слоем лака. Широкий, шероховатый, темпераментный мазок Болдини хранил следы его растрепанной кисти. Это был мазок импрессиониста, преклонявшегося перед японским наивом, презиравшего тончайшие европейские лессировки, столько лет бывшие эталоном совершенства. Теперь структура мазка выглядела, даже на беглый взгляд, еще более объемной. Александра, испуганная и озадаченная, не знала, чему приписать такой эффект.

«Неужели мазок настолько рельефный? Я просто не заметила это под лаком? Да лака-то было много, перебор, как еще холст не провис. Просто преступление, накладывать этакий неподъемный слой на подобную фактурную живопись. Она теряется! Даже я не сразу рассмотрела, с чем имею дело…»