Борис Рудаков - Камера смертника

– Я не виновен… меня нельзя здесь держать вместе со всеми… убийцами.

Это неожиданное заявление повергло меня в шок. Неужели человек отсидел в этом аду пятнадцать лет, не будучи виновным? Невероятно, но возможно, хотя нельзя быть таким легковерным. Это могло быть и бредом осужденного, а могло быть и уловкой. Правда, неизвестно на что рассчитанной.

– Вы не совершали убийств, в которых вас обвиняют? – осторожно осведомился я.

– Они умерли, потому что им нельзя было жить… не следует. Не я виноват, виновата природа, виноват бог.

– Бог не может быть виноватым, Георгий, – попытался я пойти на экспромт. – Бог всегда прав, бог любит всех нас, и все, что бог делает, все оправданно и все имеет смысл.

– Он должен был покарать их, должен.

– А покарали вы?

– Я не убийца, не убийца! Меня нельзя здесь держать.

Что-то в лице Павлова неуловимо изменилось. То ли эмоции наконец проявились… Честно говоря, я ничего не понимал и не знал даже, о чем говорить. Меня стало одолевать смутное беспокойство. Наверное, сейчас у Павлова начнется истерика, и интервью прервут. Как же я так! Профессионал, называется… Не смог разговорить человека, не смог повернуть разговор в нужное русло, наступил ему на больное, поддался его настроению – и все испортил. А ведь что-то в его деле не так просто…

– Вы хотите, чтобы я помог вам? – бросился я очертя голову в последний рискованный поворот. – Хотите, чтобы я поднял ваше дело?

– Не знаю, – вдруг тихо ответил Павлов, и в его голоске послышалась такая обреченность, что у меня сжалось сердце.

Мне тут же вспомнились предостережения о том, что нельзя смотреть осужденным в глаза, нельзя показывать жалость, сочувствие. Нельзя, иначе из тебя начнут выматывать душу. А я, кажется, купился на уловку, и ее уже выматывают.

– Вы раскаиваетесь в содеянном?

– Я ничего плохо не делал.

Я ставил вопросы и так и эдак. Я спрашивал прямо, я заходил с разных сторон, но Павлов больше не проронил ни слова. Зато на его лице я увидел такую гамму мимики, что был просто шокирован. На каждый мой вопрос ответом были судороги лицевых мышц. И даже плечи осужденного вдруг ссутулились и пришли в движение, и он, отвечая мне, то ли пожимал ими, то ли неопределенно подергивал.

Я уже давно покинул колонию, добрался на служебном автобусе вместе с сотрудниками до города. Давно уже распрощался со всеми и сидел в гулком зале ожидания под напевы объявлений о прибывших и убывающих поездах. Павлов не шел у меня из головы. Что же это было? Бред сходящего с ума человека или уже сошедшего? Проявленная боль невинно осужденного? Попытка получить долю сочувствия, попытка разнообразить свое существование? Я не знал, но чувствовал, что не все так просто. Особенно если учесть, что на Павлова обратил внимание священник.

Почему я не обменялся с отцом Василием телефонами? Большой прокол с моей стороны, хотя я не мог и предполагать, что все так получится. Почему не мог предполагать? А где твоя журналистская жилка? Ты приехал писать статью, тебе священник предложил побеседовать с конкретным осужденным, а ты отнесся к этому легкомысленно. Писака дешевый, обругал я себя презрительно и сплюнул. Досада была невероятная! И вы наверняка понимаете почему…

Билеты я достал на самый поздний проходящий поезд, поэтому в Москву попал уже в районе обеда. Хорошо бы, пока не вкусил домашнего уюта и расслабления, заскочить в редакцию, отчитаться в бухгалтерии за командировку. А уж потом со спокойной душой пару дней не вылезать из дома, скомпоновать весь получившийся материал, подшлифовать кое-где, подчистить. Пары дней хватит. Заодно отмоюсь, отъемся…

Больше всего мне хотелось именно отмыться. У меня было ощущение, что я несколько дней находился в чем-то грязном, невероятно вонючем, что пропитало и мою одежду, и мое тело. Запах дезинфекции, витавший в стенах спецучастка, в самом деле преследовал меня повсюду. Я даже невольно оглядывался по сторонам, чтобы убедиться, что никто ко мне не принюхивается или не морщится, стоя рядом.

Еще там – в том городе – на вокзале я чувствовал себя в каком-то подвешенном состоянии. Трудно объяснить, но после колонии я как будто попал в иной мир, с иной плотностью воздуха, с иными частотами звуков, иными красками. Потом в таком же состоянии, только полусна, я пребывал в вагоне поезда. Лежал на верхней полке плацкартного вагона возле самого туалета, а мое сознание плавало где-то между звуками беспрестанно хлопающей двери тамбура и воспоминаниями о колонии.