Борис Рудаков - Камера смертника

Я еще раз всмотрелся в лица на фотографиях в «дежурке», вспомнил обстоятельства преступлений. Что-то мне в «робость» и «неуверенность в себе» верилось с большим трудом. Да еще помятуя статистику администрации. А она гласит, что количество трудновоспитуемых – 18, то есть около 10 % списочного состава осужденных. При этом на обычных условиях содержания сидит всего 7. Остальные 149 – на так называемом «строгаче». Таким не полагается поблажек, например, свиданий. Это суровое наказание, но не для всех. Более трети смертников вообще не поддерживает никаких контактов с близкими и родственниками. Вот так! Что я там сравнивал-то? С армией, только срок подольше? А они тут, по-моему, тихо сходят с ума, если полагать их нормальными до попадания сюда.

И это здесь, вот в этой конкретной колонии, конкретном спецучастке. Из разговоров с контролерами, с которыми меня познакомил Сергей, я понял, что здесь в самом деле почти рай, и понял, почему генерал Коновалов не пустил меня в другие колонии. Оказывается, есть у нас места, где условия на порядок жестче. Даже не жестче – более жестокие. Есть места, где заключенных-смертников заставляют передвигаться на корточках со скованными за спиной руками. На прогулку ведут с завязанными глазами или надевая на голову холщовый мешок. На выходе из камер зэков обязательно встречают охранники со служебными овчарками, натасканными на людей в черных робах. И еще много чего мне рассказали. Но писать о том, чего не видел сам, не буду.

Для статьи мне нужно описывать то, что я увидел именно в этой колонии. А увидел я здесь прямо-таки очень мягкий режим. Неплохое трехразовое питание, наличие своего подсобного хозяйства со скотиной, библиотечные книги и телевизор, возможность побеседовать по душам со священником, право на переписку и даже на свидание с родственниками. Но это все равно неволя, где все, абсолютно все делается только по команде. Причем неволя, которую можно назвать вечной, в понимании отведенного каждому человеку жизненного срока. И в подавляющем большинстве. Этот вывод я сделал, когда узнал, что из 156 сидящих сейчас на спецучастке смертников условно-досрочное освобождение в обозримом будущем могут получить в виде исключения 1–2 человека. Остальные, как бы на словах они ни раскаялись, умрут здесь. Ничего, кроме стен этих коридоров, стен своих камер, они до самой смерти больше не увидят.

Рад я этому как простой гражданин, как рядовой обыватель? Наверное. Но как человек эмоциональный, как человек думающий, рассуждающий, человек, стремящийся к гармонии в этом мире, я уже начал сомневаться, что увиденное меня устраивает.

На следующий день, как и было мне обещано, я стал свидетелем того, как проходит среднестатистический, выражаясь административным языком, день для заключенных. В науке управления это называется «фотография рабочего дня». И вся столичная шелуха осыпалась с меня сразу.

Я стоял вместе с ребятами из дежурной смены. Тусклое дежурное освещение, тишина. И в этой тишине подкрадывалось незримое, но осязаемое, ощущаемое всей кожей. Я помнил себя молодым матросом, стоящим дневальным «на тумбочке». Шесть тридцать на часах. Сержант, дежурный по учебной роте, докурил сигарету и вошел с улицы, потирая красные от бессонной ночи глаза.

Здесь все было так же только схематически. Но на самом деле я чувствовал, что не заключенных сейчас будут поднимать, а разворошат гнойник, кучу гнилья, крысиное гнездо. И чувствовалось это по сосредоточенным усталым лицам дежурной смены. Печать привычки, как у ассенизаторов, которые давно уже принюхались и их не шокируют миазмы продукта, которым они призваны заниматься.

Резкая, холодная, бесстрастная команда «подъем». Мгновенно врубилось все освещение. Затопали вдоль коридора шаги инспекторов-контролеров. За дверями стук, шорох, шуршание, невнятное бормотание. Звучит еще одна, изо дня в день повторяющаяся команда, и под бодрящую и опостылевшую музыку, льющуюся из радиоточки, началась физическая зарядка. Упражнения заучены и доведены до автоматизма.

Новая команда: «Закончили зарядку, наводим порядок в камерах!» Я с разрешения старшего смены хожу по коридору и заглядываю в глазки камер. Мне жутко, но я не могу оторваться. Люди-тени, люди-призраки только что на моих глазах махали руками, приседали, делали наклоны, махи ногами. У большинства лица мертвецов (иного сравнения мне сразу просто не подобрать) – бледные, припухшие со сна. Редкое лицо выражает хоть что-то привычное человеческое. Это как маски. Маска уныния, маска безразличия, маска душевной пустоты. Почти никто не разговаривает, почти никто не смотрит на соседа по камере. Каждый сам в себе. И хотя по камере ходит, как автомат, и наводит уборку дежурный «сиделец», остальные как-то машинально, с кажущейся неосознанностью тоже что-то делают по уборке.