Андрей Мягков - Скрипка Страдивари, или Возвращение Сивого Мерина

— Не знаю пока, Юрий… ой, простите, не знаю пока. Надеюсь узнать через Марата.

— Добре. Дальше.

— Дальше Тошка говорит, что Надежда Антоновна согласилась, она слышала, как та сказала: «Ладно, запихни под оттоманку». А на следующий день Тошка туда залезла и обнаружила вместо серебра этих японских уродцев.

— Она кому-нибудь об этом рассказала?

— Говорит, никому, хотела утром с матерью поговорить, но та спала. А после школы пришла — ее нет, тут я появился, никаких шагов в комнате матери она не слышала.

А с Лериком было так.

Когда Мерин, сухо попрощавшись с Тошкой, двинулся к выходу, та закрутилась у него под ногами, из кожи вон чуть не завылезала в желании угодить, залебезила, как могла.

— Ну хочешь я тебя ей представлю?

— Спасибо — ни в коем случае.

— Почему, Севочка?

— Экспромт всегда лучше.

— Не скажи — иногда важна преамбула.

— Когда, например?

— Например, в любви.

— Господи, ты-то откуда знаешь? У тебя даже мозги девственны, не говоря ни о чем другом.

— Дурак.

Они только что, может быть, впервые в жизни преодолели безумное невладение своими желаниями, только что, обнявшись, как одно целое, стояли на краю манящей бездны, страх перед которой давно уже истомил их молодые, не испытавшие погибели в этой бездне тела.

И в очередной раз празднуя над собой ненужную викторию, они тем не менее как молодожены после первой брачной ночи стеснялись смотреть друг на друга.

— Я пошел.

— Когда увидимся?

— Никогда.

— Я рада.

— Никогда — в этой комнате.

— В какой? В маминой?

— Да.

— А в какой?

Он молчал.

— В какой? В какой?

— В другой. Когда подрастешь.

— Ты что — совсем дурак? При чем здесь это?

Он молчал.

— Ну скажи что-нибудь.

— До свидания.

Она постояла минуту с опущенной головой, развернулась и побежала в дом.

Мерин дошел до конца улицы писателя Паустовского, повернул налево и остановился перед домом № 7 как раз напротив твеленевской дачи, только с обратной стороны. Добротный высокий забор, резные металлические ворота, калитка. Он позвонил. Первой откликнулась невидимая собака — тявкнула вяло, беззлобно, скорее по привычке нежели от любопытства.

Потом заговорил домофон: «Здравствуйте. Вам кого?» — «Здравствуйте, мне бы хотелось повидать Валерию Модестовну Твеленеву». — «Представьтесь, пожалуйста». — «Моя фамилия Мерин Всеволод Игоревич. Я следователь, веду дело о краже в московской квартире на Тверской улице». Аппарат помолчал, похрипел совсем как старый недовольный жизнью дачник, затем задал вопрос, который ввел Мерина в некоторое замешательство: «И что?» Разговаривать надо было, если он хотел добиться хоть какого-то результата, максимально вежливо, и Сева сказал: «Вот и все». Домофон еще на какое-то время затих и уж совсем хамским тоном произнес: «А от меня-то что вам надо?»

Мерин поиграл желваками, ладони непроизвольно замкнулись в кулаки. Ну что он мог сказать этому подвешенному на заборе подернутому ржавчиной уродливому доисторическому изобретению? Разве что дать по морде — разбить вдребезги и прислать повестку явиться завтра в прокуратуру для дачи показаний, тем более что настроение, напрочь испорченное Тошкой, к этому как нельзя больше располагало.

Он терпеть не мог диалогов с техникой, никогда не понимал — как это можно проводить всякие там селекторные совещания, летучки, беседы, не видя глаз партнеров, их молчаливых реакций — это же самое главное в любой беседе! Телефоном он пользовался исключительно в служебных целях, когда надо было сообщить что-то срочное или договориться о встрече. Он практически никогда, за редким исключением, не выполнял просьбы абонентов «оставить свои сообщения» на мобильном телефоне, предпочитая перезванивать или, в крайнем случае, пользовался СМС-ками. Даже с бабушкой Людмилой Васильевной он разговаривал стенографическим языком: «Я еду», «Задерживаюсь», «Буду утром»… чем приводил ее в ужас: «Севочка, — говорила она с неподдельным отчаянием в голосе, — ты разучился говорить по-русски, перечитай Толстого, Тургенева, Набокова, наконец, перед тобой величайшие примеры, в своей милиции ты скоро превратишься в неандертальца».

Мерин привычно утопил в левой ладони кулак правой руки, как бы примериваясь к удару, но именно этот порыв его охладил и даже несколько развеселил. В знак примирения он смахнул паутину с поверхности ненавистного домофона и максимально сладким голосом проворковал: