Ильдар Абузяров - Мутабор

Выйдя на крыльцо, я не удержался и обернулся, и кинул взор на балкон – в бронированные окна кабинета эмира и мэра. В окне я увидел тусклую тень щуплой фигуры и подумал, что эмир и мэр – словно летучая мышь, словно вынужденный прятаться от света божьего несчастный одинокий зверь, который никому уже не верит.

И прислушиваясь к собственному звериному чутью, эмир и мэр вновь и вновь подходит к кресту оконной рамы, чтобы взглянуть на муравейник Кашевара с самой высокой точки города и уловить направление ветра.

Ибо он хорошо запомнил тот день, когда стал полноправным хозяином этой резиденции и впервые в сопровождении лидеров кланов – нынешние члены кабинета министров – подъехал к величественно раскинувшему два крыла флигелей дворцу. Он помнил, с каким леденящим сердце ужасом поднимался по холодной, покрытой роговицей гранита лестнице. И с каким трудом, словно не обитые медью створы, а сцепленный клюв белоплечего орлана, разжал массивные двери. А дальше алая и теплая, как язык, ковровая дорожка, по которой он проследовал в самое сердце дворца – обитый красным сафьяном тронный зал, и далее через желудок зала приемов и бесчисленные кишечные лабиринты-коридоры – к закрытой для посторонних внутренней части дворца.

Только в личных, не помпезных и уютных, покоях резиденции он расслабился и легко, словно веко, распахнув дверь, вышел, наконец, на одну из трех террас дворца. Должно быть, к тому моменту он уже был проглочен и переварен этим величественным зданием власти, слился с ним в единое целое, и потому, выйдя на балкон в первый раз, он вдруг как на ладони увидел, что этот его родной город с кишащими в нем рыночными торговцами из кишлаков, с кучами отходов, с запахом тронутых гнильцой абрикосов и персиков городских базаров давно уже труп. Труп с неестественно откинутыми в сторону конечностями спальных районов и распухшим от нарыва чревом центра. Труп с кровеносными сосудами улиц и дорог, забитыми тромбами и бляшками. Ни дать ни взять, этот город проглотил плоть дикой природы и, не сумев переварить, заболел трихинеллезом.

В чреве центра явственно проступали очертания еще не переваренных кусков того, старого, города. А новая резиденция, как гриф-падальщик, уже раскинула крылья над этим трупом, намереваясь в свою очередь поживиться чем бог послал.

В эту самую минуту эмира затошнило от дурного предчувствия приближающегося конца. И тогда же он испытал священный ужас перед кишащим силой муравейником простых людей. Ведь, как известно, рыба гниет с головы. И если даже падальщик гриф отхватит от трупа кусок, то заболеет той же заразой, трихинеллезом. А народ все сожрет и даже не подавится, не поперхнется.

Тогда-то эмир понял, что это единственное, чего он боится – маленького, безличного и бесхарактерного моря людей. И что он никогда не отважится повернуться к нему спиной или встать перед ним в полный рост. Потому что любой самый свирепый хищник бессилен перед неминуемым концом и никогда не вступит в неравный бой со стихией. Будь то стихия воды, огня или городской толпы.

Да, отныне больше всего на свете эмир боялся толпы, аморфной, безличной толпы, которая если начнет бесчинствовать, то уже не остановится, потому что безличную массу, как воду или лаву, не остановить. Даже самые сильные львы и барсы спасаются от наводнения и пожара как могут.

Для преодоления этих своих страхов эмир приказал построить под стенами цитадели и резиденции центральный стадион-гнездо, где с помощью бесчисленных концертов и представлений, как удав макак, завораживал и контролировал толпу. Для удовлетворения основных инстинктов черни – хлеба и зрелищ – сгодятся и кровожадные бои футбольных гладиаторов и бесчисленные прилюдные оргии поп-звезд. Идите сюда, бандерлоги. Засмеявшийся забывает!

Но это не помогло. В какой-то момент эмира даже начали мучить ночные видения, в которых он сам был напичканным муравьями Кашеваром.

«Государство – это я», – сказал Людовик, и эмир еще в школе воспринял эти слова буквально, а теперь окончательно уверовал, что тело Кашевара и его тело – одно целое.

Стоит ему поднести руку к чернильнице, сметая рукавом бумаги со стола, как в следующее мгновение – ибо полгода в масштабах вселенной, лишь миг – будут снесены целые кварталы, а на их месте возникнет пруд-клякса, и белая фарфоровая чернильница превратится в усыпальницу единственного, но уже мертвого друга детства Буль-Буль Вали, а не окруживших его лицемеров и лизоблюдов.