Валентина Панченко - Происшествие на ярмарке

"Откуда он взялся? - лихорадочно думал Павел, искоса глядя на Сухова. - Что это за тип? Надо же так вляпаться! А что если, правда, заявит? Тогда крышка. А ведь заявит. Но что ему надо? Лишь бы до милиции не дошло. А то ведь там не церемонятся, им ничего не докажешь..."

- А дело мое такого свойства. - Евгений Николаевич зашагал по комнате. - Говорю в открытую, потому что ни перед вами, Семен Глебович, ни перед тобой, мой юный друг, скрывать мне нечего. Во-первых, вот это, - он еще раз тряхнул подсвечниками, - а во-вторых... Впрочем, тебе, малец, пока этого не понять. После спектакля ты должен... Словом, как и положено, у артистов настоящая жизнь начинается после спектакля. Так вот, мне нужно... запалить один маленький павильон на краю ярмарки. Просто устроим микрофейерверк. Сделать это будет нетрудно. Но делать надо наверняка. Как? Подумай сам. Там, где москательные товары, гвозди, одним словом...

- А зачем? Зачем это? - заикаясь, спросил Павел. Он смотрел на Сухова как кролик на удава. Как он мог отказаться, если действительно с этими дурацкими подсвечниками влип, словно муха в паутину, в такую переделку, что теперь только молчать и слушать.

- Молчи и слушай, - сказал Кустовский, словно прочитав его мысли, напуганный не меньше Павла.

- Но мне нужно идти спектакль заряжать, - вдруг вспомнил парень.

- Да-да, время торопит. Я думаю, мы его отпустим, Евгений Николаевич, - сказал режиссер.

- Пусть идет. Но помни: в одиннадцать ты должен сделать то, что я сказал. Не вздумай в милицию обращаться. На моей стороне сила, мне ничего не стоит доказать, что ты вор. А сделаешь как надо - в награду получишь золотишко. Не сделаешь... - Сухов отошел к стене и из внутреннего кармана показал ручку револьвера. - Надеюсь, понял? Иди.

Сухов сразу плотно прикрыл за Павлом дверь. За нею слышались голоса вокалистов, музыка. Театр перед спектаклем постепенно оживал, наполнялся звуками. Кто-то громко возмущался, по коридору взад и вперед, гулко топая, сновали рабочие, подтаскивая к кулисам декорации. Часть из них устанавливали, прибивая с помощью косяков к полу на сцене.

Кустовский, бледный от страха, смотрел на Сухова и с тоской думал о том, что же будет дальше. Он никак не ожидал такого поворота событий.

- Женя, что же это? Я в трансе. Ты шутишь, или мне снится сон? бормотал он, глядя в угол, где стоял, опершись рукой о зеркало, незваный визитер.

Тот сделал шаг вперед, широко расставил ноги и метнул на режиссера острый взгляд.

- Нет, дорогой, это не сон, - он чеканил каждое слово, - это явь. Суровая и беспощадная. Человек отличается от животного тем, что наделен способностью мыслить. Ты напуган. Что ж... Каждому свое. Ничто не способно убить во мне желание действовать. Да, да! Сегодня вся эта ярмарочная бутафория, весь этот содом человеческой жадности, тупости - все полетит к черту. Есть единственное средство прекратить эту какофонию, этот гнусный мираж - огонь, всесильный, всесокрушающий. Он сожрет, проглотит эту ярмарку и тем самым свершит жестокий и справедливый суд над заблудшими овцами в человеческом обличье... Я докажу, я отомщу, я уничтожу!..

Сухов задыхался, хрипло выталкивая из себя горячие слова. "Да он безумец!" - подумал хозяин кабинета, а вслух сказал:

- Это безрассудно, Женя! Опомнись! Что ты говоришь?!

- Молчи, трусливая душа! У меня отняли все. Ведь я сын лесозаводчика...

- Твой отец был прекрасный человек, я его хорошо знал, - вставил Кустовский.

- ...Который имел роскошный английский лимузин и который подло сбежал на нем за границу, как только начались беспорядки. Кто же, я тебя спрашиваю, уготовил мне такую судьбу? И после этого я должен смириться, подстраиваться? Ни за что! Наоборот. Мстить, беспощадно мстить - вот моя цель. Я знаю себя. Мне нужны были деньги, и я их добыл. И добуду еще. А заодно спалю ярмарку. Да, черт возьми! - По щекам его вдруг потекли слезы. - Прости, Семен. Ты видишь, я плачу. А почему? Потому что я человек жалкое существо, скотина, одним словом. За это я себя не люблю. За то, что бываю слаб, как и все. Но смириться, жить в хлеву, по-овечьи блеять никогда! - Он снова перешел на крик. Затем решительно встал. - Довольно! Проследи, чтобы мальчишка не смылся. Не сделает то, что я сказал, - оба ответите. Головой. - И стремительно вышел.

Ромашин внимательно следил за происходящим на сцене, беспрестанно вертя головой и вытягивая шею: очень мешала сидящая впереди высокая блондинка. А спектакль его неожиданно увлек. Когда пополз занавес, он опомнился. От досады на самого себя, на то, что так близко к сердцу принимает всю эту выдуманную чепуху, он даже скривил губы и полез в карман галифе за платком, чтобы высморкаться.