Андрей Курков - Последняя любовь президента

Допив виски, я поднялся. Ступил на брошенный на пол халат. Подошел снова к окну.

Замерший в зимнем вечернем полумраке Андреевский спуск показался роднее обычного. Словно замерзший сирота, он лежал неподвижно, ожидая милостыни или просто сочувствия. Только одно окошко в каком-то полуподвальчике светилось по-домашнему желтым светом. Ни одного прохожего, ни одной машины с зажженными фарами.

Я замер, уставившись неподвижным взглядом в неподвижность пейзажа. Прошло, должно быть, несколько минут, прежде чем что-то шевельнулось в этом пейзаже. В него вошла из-за нижней ограды церкви женщина в длинном темном пальто. В руке она держала горящую свечу. Мне еще показалось странным, что с этого расстояния был так ясно виден дрожащий от холода огонек. А она остановилась, приникнув спиной к церковной ограде. И склонила голову над огоньком, словно защищая его от ветра.

Я долго смотрел на эту женщину и на ее свечу. В горле пересохло. Рука нашла бутылку, наполнила стакан. И когда я случайно уронил взгляд на стакан, проверяя уровень виски, и снова поднял его, женщины уже не было. Уйти она могла только вниз по спуску. Правая сторона тротуара пряталась за церковной оградой.

Приятный, пощипывающий язык вкус все-таки не отвлек меня от разочарования. Мне казалось, я не досмотрел какой-то интересный фильм. Не дослушал рассказ, в котором самое интересное, как и положено, объяснялось в финале.

Неподвижный и снова безжизненный пейзаж потерял что-то важное для меня. Конечно, еще горело желтым домашним светом окошко, за которым могла происходить жизнь. Но женщины со свечой больше не было. И я вернулся в ванну. Снова добавил несколько уже уменьшившихся в размере кубиков льда в стакан. Глотнул виски. Пододвинул под затылок непромокаемую резиновую подушечку. И закрыл глаза.

Киев. Август 1992 года.

В кочегарке еще теплее, чем на улице. И гости приходят в футболках и шортах. Выкладывают на общий длинный стол, собранный из трех листов толстой фанеры, бутылки, консервы и судки с салатами. На лицах гостей – ощущение полной свободы. Это ребята моего возраста или чуть моложе, но мне они напоминают иностранцев. Я пытаюсь понять: откуда это ощущение? Оттого, что я пришел с подарком – кухонным комбайном за сорок долларов, а они пришли с бутылками и с хорошим настроением?

– Тебе помочь? – спрашиваю я у Миры.

Нельзя сказать, что она не обеспокоена праздником. И лицо накрашено, и джинсы выглажены, со стрелочками. Наряд ей все равно не идет. Для ее фигуры годится только то, что эту фигуру скрывает! И осматривается она по сторонам немного растерянно, словно и ей эти гости непонятны.

– А мама где? – спрашиваю я и ловлю себя на том, что беспокоюсь о Мире почти по-родственному, словно это я отдаю ее замуж.

– Она не придет, – грустно отвечает Мира. – Витя ведь не еврей, он из Молдавии.

– Только из-за этого? – удивляюсь я.

– Не только. Мама сказала, что она по кочегаркам не ходит!

– Кочегарки разные бывают, – успокаиваю я Миру, давая понять, что эта кочегарка мне нравится.

Мой взгляд останавливается на старом продавленном диване, стоящем в углу просторного помещения. На нем, наверно, был зачат их будущий ребенок.

Мой взгляд проверяет размер живота Миры. Ее беременность пока не заметна.

Окошки здесь только под потолком, к тому же маленькие. Узлы железных труб и топка с горой брикетов угля нам не мешают – они как бы в стороне, под противоположной торцевой стенкой, за клубами сигаретного дыма.

Я опять смотрю в глаза Мире. Она же не может оторвать взгляда от своего Вити – длинноволосого худого парня в джинсах и цветастой «гавайской» рубашке навыпуск. Только он, к сожалению, не смотрит на невесту. Он болтает с двумя приятелями. Мне хочется ее отвлечь. И я сообщаю ей то, что до сих пор хранил в тайне. Сообщаю об исчезновении могилы и памятника Давида Исааковича.

– А это мы его перезахоронили, – спокойно говорит мне Мира. – На Сырецком кладбище. У него там мама лежит.

– Это же сколько денег стоило?! – удивляюсь я.

– Еврейский Фонд Памяти заплатил.

Разговор исчерпан. Я, оказывается, переживал, говорить ей или нет; мучился от того, что решил не говорить, а тут все просто! Проехались своим же еврейским бульдозером по прошлому Давида Исааковича, переселили в коллектив, чтобы не выделялся! Не дали ему остаться и после смерти таким же отшельником, каким он был при жизни! Мы-то его с отцом Василием лучше понимали, чем эти.