Андрей Курков - Последняя любовь президента

Близнецы в животе разыгрались не на шутку. Несколько раз кто-то из них ударил меня то ли коленкой, то ли пяткой по ребрам. Мне смешно и радостно. Это становится похожим на игру. Я вожу ладонью по теплому животу Светланы и пытаюсь «поймать» движения малышей, я играю с ними еще до их рождения. Удивительное чувство! Коленками или локтями они упираются во внутреннюю мягкую стенку своего теплого временного пристанища. А я ловлю их движения ладонью.

– Ничего, – шепчу я им, приподнимая голову и глядя вниз, в сторону живота. – Скоро увидимся!

Около трех часов ночи малыши успокоились, заснули.

– Отдыхайте-отдыхайте, – прошептал я им, поглаживая теплый живот. – У вас впереди пара трудных дней.

Сон все не приходил. Я поднялся. Накинул белый махровый халат. Открыл мини-бар, и внутри зажглась маленькая лампочка, приветливо осветив ряды миниатюрных бутылочек с кампари, джином и виски. Чуть ниже стояли бутылочки побольше – пиво, кола, минералка «Виттель» и чекушка шампанского «Моёт».

«Завтра, двадцать седьмого, я куплю большую бутылку шампанского, а пока можно начать с маленькой», – думаю я, глядя на чекушку.

Я беру шампанское и бокал. Тихонько, босиком, выхожу на балкон. Прикрываю за собой стеклянную дверь.

Тишина снаружи ничем не отличается от тишины внутри. Швейцария спит, спит Цюрихское озеро, которое здесь называют Цюрихским морем, спит неподвижная лунная дорожка на водной поверхности. А дальше спит противоположный берег, на котором горят только одинокие фонари.

Пробка на чекушке шампанского обычная, стянутая проволокой. Я раскручиваю проволоку, ослабляю ее петлю вокруг тонкого стеклянного горлышка. Вдруг пробка с хлопком вырывается из бутылки и улетает за балкон. Я замираю, испуганно озираясь по сторонам. Этот в общем-то не очень громкий хлопок кажется здесь чуть ли не уголовным преступлением. Я посягнул на святое – на швейцарскую ночную тишину. Я действительно втянул шею в плечи, замер. Как провинившийся ребенок проверяю: не заметил ли кто-нибудь из взрослых моего случайного баловства? Но тишина здесь удивительно вязкая. Она мгновенно втянула хлопок пробки в себя. Я даже эха не услышал!

А шампанское из чекушки не вылилось. Только белая пена поднялась и остановилась.

Я поднес бутылочку ко рту. Из таких маленьких бутылочек я еще никогда шампанское не пил. Я отпиваю прямо из горлышка. Опять «брют», но этой ночью мне все равно. Я пью шампанское не ради наслаждения вкусом. Я пью его как прелюдию к началу новой жизни. Поэтому даже его сухой, кислый вкус и щекочущие пузырьки, попадающие в ноздри, меня не беспокоят!

Я пью его медленно. А память вытаскивает из своих запасников новогоднюю картинку из прошлого века: я с друзьями пью шампанское из горлышка в теплом парадном какой-то хрущевки. Я – тинейджер, пытающийся почувствовать себя взрослым. Большая, «взрослая» бутылка шампанского.

Теперь словно бы мир перевернулся, перевернув и меня. Я большой. Впрочем, не большой, а взрослый. А бутылка шампанского, наоборот, маленькая. И меня это устраивает.

Киев. 30 декабря 2015 года.

– Это ваше сердце, – объясняет мне врач, водя указкой по закрепленному на световом мониторе рентгеновскому снимку. – А вот это – стимулятор.

Острие его указки останавливается на небольшом прямоугольничке в левой части сердца.

– Только это не наш стимулятор.

– В каком смысле?

– Мы такие не вживляем. У нас простенькая модель, а здесь какая-то накрученная.

Я осматриваюсь в кабинете. Задумываюсь: почему меня привезли именно сюда? Ведь у нас больница в Феофании всегда считалась лучшей, а это какая-то частная клиника, каких, должно быть, в одном Киеве два-три десятка.

У Коли Львовича, сидящего истуканом на диване под стенкой, звонит мобильный. Коля Львович подскакивает и выходит, одновременно изучая данные о звонящем на мониторчике своего мобильника.

– Это не стимулятор, – поспешно шепчет мне врач, косясь на неполностью закрытую Колей Львовичем дверь. – Это не стимулятор.

– А что? – недоумеваю я вслух.

Доктор пожимает плечами.

– Надо снимки томографа показать компьютерщикам, – шепчет доктор.

Я задумчиво киваю.

– Только это не я сказал.

Я снова киваю. Всматриваюсь в лицо доктора повнимательнее. Белые халаты обезличивают людей. Делают их похожими на святых. А святые всегда одинаковы. Этому «святому» в белом халате лет сорок. Худощав. Щетина на впалых щеках. Нос с горбинкой. Еврей, наверно. Обычно именно евреи нас лечат.