— Хорошо говоришь по-русски. Совсем без акцепта.
— Да. Мои предки развелись, когда мне было семнадцать. Дома мы говорили только по-русски.
— Я сейчас тоже во Франции осел. Работы — зашибись, успевай башлять бабки.
Сокамерник с охотой рассказал пару эпизодов из своей бурной биографии: «От Москвы до Бреста нет такого места…» — если под Брестом подразумевать город в Нормандии. Пара похищении, покушение на убийство — и это только из того доказанного, за что бритоголовый успел отсидеть. Об остальном бугай повествовал намеками.
— Ну ладно, а теперь ты расскажи, за что на тебе красная пижамка? — Неожиданно сменил тему сокамерник. — За травку и малолеток такой фасон на Антилах не дают.
Леже посмотрел на свою красную тюремную робу и подумал, что в глазах бритоголового «bratka» то, что случилось с ним, выглядит всего лишь хулиганской выходкой.
— Меня обвиняют в убийстве, — тихо признался он.
— Это я понял. Иначе на тебе была бы матроска.
Леже шутки не оценил.
— Дали бы синюю спецовку, — пояснил бритоголовый.
— А… Да.
— Не кисни. По сравнению с Россией здесь сидеть одно удовольствие. — Бугай похлопал его по плечу. — Я первый раз попал на зону в семнадцать и сидел в Магадане. Зимой минус сорок, летом плюс сорок, — вот это я понимаю. А тут — бабки есть, адвокат есть, больше трешки не дадут. Сколько трупняков, один, два? — уточнил он с видом знатока.
— Один. Но только… Это произошло не здесь. Это произошло в Москве.
Бугай присвистнул и длинной матерной фразой оценил по достоинству всю серьезность положения.
— Мужик? Баба?
— Мужик.
— С плечами? Крутой мужик? Ну кто он, я спрашиваю, мент, бомж, сосед по квартире?
— Бизнесмен. Очень богатый.
— А какого хрена тебя угораздило?
— Так уж вышло…
— Ну, корешок, тебе крупно не повезло, — подытожил сокамерник и минут десять терзал поникшего Леже страшными подробностями лагерного быта.
— Но на зоне легче, хуже всего в предвариловке. Будешь сидеть в СИЗО в Бутырке или в Матросской Тишине. До суда года полтора можешь отсидеть. А там, если ты болеешь СПИДом, то тебя мажут зеленкой, а если открытой формой туберкулеза, то дают аспирин.
— Меня обещают выдать России. Я, кажется, влип, да?
— По самые уши. Если нужна помощь, говори. За мной скоро приедет «лоер», выкупать меня под залог.
— Тебя выпускают? — удивился Леже. — Так скоро?
— Такие, как я, надолго не задерживаются. Работа ждать не может. Я здесь и так, можно сказать, на отдыхе. Так что говори, если надо решить какие-то проблемы…
Леже с надеждой посмотрел на бритоголового. Подходящая кандидатура для серьезного разговора с должниками.
— Мне нужно найти одну женщину, — торопливо заговорил он. — Она была здесь неделю назад, но теперь могла уехать. Она должна вернуть мне один важный документ.
Если бы Леже был внимательнее, он бы поразился неожиданному изменению, произошедшему в лице его сокамерника. Бугай стал так серьезен, что, казалось, он не дышат.
— Я не хочу ехать в Россию.
— Да уж, в Россию тебе нельзя, — тоже шепотом подтвердил сокамерник. — Не выдержишь. Я тебе точно говорю.
— Я слышал. Там ад. Лучше я покончу с собой. Я придумал, как мне выпутаться. Я сознаюсь в одном преступление, которое совершил раньше, во Франции. Оно осталось нераскрытым. Та женщина, о которой я говорю, шантажировала меня. Она русская. Настоящая русская из Москвы. Ее зовут Любовь. Она разыскала меня и предложила убить ее мужа. Она меня шантажировала. Она выкупила у полицейского комиссара мое признание, которое я сделал в ту ночь, когда меня арестовали, сразу после первого убийства. Она обещала мне деньги, но только ради денег я бы не согласился. Она пообещала вернуть мне ту бумагу, которую купила у комиссара, и обманула…
У Леже нервно дрожали руки. Шепот его становился все тише и тише. От табачного дыма в камере стало сизо. Они сидели на полу, прислонившись спинами к прохладной стене. Даже на расстоянии от Леже бритоголовый ощущал, как бывшего пилота трясет мелкий озноб, когда он рассказывал о Кричевской.
— Она страшный человек. С виду такая невинная. Если бы ты ее видел! Светлые волосы, бархатистая, как персик, кожа и зеленые глаза. Пронзительно зеленые, как утренний океан. Найди ее. Я хочу, чтобы она узнала, что такое боль. Пусть ей будет больно. Мне кажется, она из тех, кто никогда в своей жизни не страдал. Не надо ее убивать, пусть живет. Я бы ее просто изуродовал… Изуродовал лицо, тело. Почему сейчас не клеймят преступников? Во Франции раньше преступниц клеймили. Это негуманно. Да, я лично не хотел бы ходить с клеймом на лице. Но в природе у хищников есть предупреждающая раскраска. У змеи — яркие пятна. В природе гуманнее. А у нас? Эта змея лежит с тобой в постели, и ты ее греешь и не знаешь, что это не человек. Она страшнее мамбы, которая должна ужалить, чтобы не отравиться собственным ядом. Страшнее галапагосского варана. Я преступник. Я убийца. Я убил двоих людей, которые мне ничего не сделали. Не думаю, чтобы я раскаивался в этом. Но я хотя бы осознаю, что сделал. А она абсолютно не сознает!
Читать дальше