Жозеф Кессель - Лев

«Патриция… снова она, — подумал я. — Хватит с меня этого наваждения! Надо позаботиться о своих делах».

Среди моих бумаг были рекомендательные письма. Одно из них, официальное, от правительства в Найроби для Джона Буллита, директора заповедника. Другое, частное, для его жены от одной из подруг по пансиону, которую я случайно встретил перед отъездом из Франции.

Перед хижиной я увидел Бого, своего шофера, ожидавшего моих распоряжений. Ливрея из серого полотна с большими плоскими пуговицами из белого металла — униформа агентства, где он работал, — болталась на его худющем теле. Лишенное возраста лицо Бого, тусклого черного цвета с наголо обритым черепом и все испещренное морщинами и складками, напоминало голову черепахи.

Вручая ему письма, я подумал о том, каким образом этот до крайности угрюмый человек и к тому же сурово сдержанный с белыми, доверился Патриции. Мне хотелось спросить его, почему он так сделал. Но я вовремя вспомнил, что за два месяца совместной жизни на самых трудных дорогах мне ни разу не удалось поговорить с ним ни о чем, кроме его прямых обязанностей, с которыми, кстати, он справлялся великолепно.

Когда он ушел, я еще раз взглянул на поляну. Она была пуста. Я почувствовал странное облегчение и только тогда заметил, что очень хочу есть и пить.

Бого перенес ящик с провизией в кухню. Однако ни печка для древесного угля, ни утварь, развешанная по стенам, мне были ни к чему. Термос с чаем, другой — с кофе, несколько бутылок пива, фляга виски, галеты и кое-какие консервы — что еще нужно для такого короткого визита?

Я позавтракал на веранде. Маленькая обезьянка и маленькая газель составили мне компанию. Николас полакомился сушеными фигами. Цимбеллина приняла кусочек сахара. Килиманджаро затянуло грозовыми тучами. Я снова обрел мир и покой.

Бого вернулся с конвертом.

— Это от госпожи, — сказал он.

В письме, написанном по-французски наклонным высоким и тонким почерком, Сибилла Буллит приглашала меня к себе, когда я смогу. Хоть сейчас, если я не против.

Директор национального парка построил себе дом довольно близко от лагеря посетителей. Однако высокие кроны деревьев почти полностью изолировали расчищенную овальную поляну, на которой стояло бунгало, крытое коричневой соломой. Стены сверкали такой белизной, что казались только что выбеленными, а нежно-зеленая краска на оконных ставнях вроде бы даже еще и не высохла.

Когда я вышел на поляну по тропинке между колючими кустами, все ставни на фасаде были закрыты. Однако в доме меня, видимо, ждали с нетерпением, потому что, едва я подошел ближе, как дверь распахнулась, и я увидел на пороге высокую молодую блондинку в черных противосолнечных очках. Не дав мне поздороваться, она заговорила по-английски, торопливо и смущенно, чуть задыхаясь, видимо, потому, что хотела сказать сразу слишком много.

— Простите, я вас, наверное, потревожила. Входите, прошу вас… Я так рада, что вы сразу пришли… Входите скорей!.. Я так признательна, что вы не заставили меня ждать… Входите же, снаружи такое адское пекло…

Сибилла Буллит приподняла ладонь до уровня своих дымчатых очков и опустила ее только для того, чтобы нетерпеливо захлопнуть за нами дверь.

После пылающих всеми красками зарослей вестибюль показался мне очень темным. Я с трудом различал черты лица молодой женщины и еще меньше — лицо чернокожего слуги, выбежавшего нас встречать.

Сибилла Буллит раздраженно сказала ему что-то на суахили. Он тотчас исчез.

В просторную и прохладную комнату, которая, очевидно, служила гостиной, свет проникал лишь через затененные окна внутреннего дворика. Ослепительный солнечный свет к тому же смягчали плотные полотняные шторы блекло-синего цвета.

Лицо молодой хозяйки сразу стало спокойнее, как только мы оказались в этом прохладном оазисе. И все же она не сняла своих темных очков.

— Извините меня за бесцеремонность, — сказала Сибилла Буллит; голос ее стал живым и нежным. — Простите меня. Но если бы вы только поняли, что для меня значит Лиз! — Молодая женщина помолчала и повторила, по всей видимости, только для себя и только для удовольствия повторить еще раз: — Лиз… Лиз Дарбуа… — Затем она с робостью спросила: — Я еще прилично говорю по-французски?

— Как настоящая француженка! — ответил я искренне. — И меня это не удивляет, после того, как я прочел вашу записку.

Матовые щеки молодой женщины слегка порозовели. Из-за дымчатых очков трудно было понять, что означал этот прилив крови, — удовольствие или смущение.