Елена Ткач - Седьмой ключ

Калитка легко распахнулась, пропуская незваную гостью на участок, весь заросший кустами жимолости и гортензий. Узенькая усыпанная гравием дорожка вела ее вглубь — к маленькому уютному домику, сплошь увитому плетями дикого винограда. Возле самого домика над дорожкой раскинулся живой шатер плетистых роз, обвивших арочный каркас из толстых и гибких прутьев.

— Хозяева! Есть здесь кто? Ау! — Крикнула Вера, приближаясь к крылечку.

В глубине дома что-то стукнуло, как будто миска или чашка упала. Но вслед за тем — тишина. Никого…

Вера обернулась. Дорожка была пуста, а сад так зарос деревьями и кустарником, что плохо проглядывался. Хотела было шагнуть вперед и чуть не вскрикнула… Прямо перед нею стояла старуха.

— Ой простите, я не заметила, как вы подошли. Я звала, кричала… Никто не ответил. Вот и решила подойти к дому поближе — я заблудилась, думала, есть тут кто…

— Что, испугалась, милая? А у меня тапочки — видите вот, на войлоке — я бесшумно хожу. Не стесняйтесь, в дом проходите, мы сейчас с вами чайку попьем, я гостям всегда рада — одни мы с моим стариком, редко к нам живая душа заглядывает…

— Да что вы, не беспокойтесь, не надо чаю — мне бы найти дорогу до Свердловки. Не подскажете?

— Отчего ж, подскажу — через сад пройдете — прямо к шоссе и выйдите.

Старуха коснулась Вериной руки своею — как будто сухой лист вощеной бумаги скользнул по ее запястью. Старухина рука словно оглаживала ее ладонь, скользила в едва заметном легком пожатии, и Вера, не сопротивляясь, дала себя увлечь на веранду, к столу, покрытому льняной скатертью, к скамье, усыпанной какими-то сухими душистыми травами.

А старуха и впрямь была невесома — шла, как плыла, — неслышно, бесшумно, она была мала и суха: мумия с желтыми волосами и металлическим блеском в пристальных колких глазах.

Гостью свою на скамью усадила, а тут уж и чайник заварочный на столе поджидает полотенцем прикрыт, и печенье с румянистой корочкой в фаянсовой миске, и чашки с расписными цветочками хороводом вкруг чайника ждут — большие такие крутобокие чашки.

— Левочка, не таись, гостью встречай. Гостей заждались — вот ведь радость нежданная! — сядем рядком, побалуемся чайком. И вы, милая, с дороги-то отдохнете. Небось ноженьки ваши гудут, находились, набегались — в эдакий-то туман мудрено ли не сбиться с дороги… Вот присядете, отдохнете с минуточку, стариков словечком побалуете — а там и Свердловка! Никуда она от вас не убежит. Тут она — рукой подать. Только вы уж, милая, для начала чайку глотните. Очень чай у меня хорош — укрепляет, и голове роздых дает — он с травами да с ласковым наговором — пташкой после порхать начнете. Увидите! Ну… Ах, Левочка, садисть-ко к нам, мил дружок. Старик мой, Лев Варфоломеевич! — представила она своего супруга, нырнувшего на веранду откуда-то из глубины.

Молча старик поклонился — крупный, расплывшийся — полная противоположность старухе. В молодости, видно, был статен, хорош собой, но теперь его, как говорится, разнесло — брюки не ровен час лопнут по швам. Кожа белая, словно известью выбеленная, лысина — ни волосочка — точно маслом смазанная блестит. А глаза под заплывшими веками — темные, глубоко упрятанные, словно высушенные — ни живого блеска в них, ни выражения… Вера, как глянула на хозяина, сразу глаза отвела.

И точно провалилась в перину пуховую — так ее обволакивать и затягивать дремушка начала. Все тело словно бескостным сделалось — так бы и легла прямо на пол или на дорожку — шея головушку не держит, руки-ноги точно прежде были пришитые, а теперь из них ниточку выдернули — и бух-бух — отвалились они…

А Лев Варфоломеевич видит, что гостья их к долу клонится — и из комнаты стульчик тащит, не стульчик даже — кресло со спинкой и подлокотниками. Усадили Веру на это сидение царское, подушку под спину ей подложили — и ну, чайком ее потчевать да рассказами баловать… А у той глаза сами собой закрываются — Вера моргала изо всех сил — до неприличия даже, чтобы не упасть прямо на стол, не забыться, чтоб разговор поддержать. Что-то странное с нею сделалось — как отравы какой нанюхалась. Но какая сладкая была та отрава!

Липкий, сладкий, тягучий жар в голове… Жар во всем теле расслабленном. Кажется — режь ей руку — боли она не почувствует. Наркоз, да и только! И времена, и пространства земные, дела и заботы, Ветка и лето, страхи и одиночество, странные события последних дней и ее роман, пробивавшийся сквозь душевную смуту — все отлетело, все провалилось куда-то, растворилось, рассеялось, как сон поутру. Вера сидела за этим столом между двух незнакомцев, так хлопочущих возле нее, точно они ее с утра поджидали — да что там с утра — всю жизнь, весь век они ждали ее… Вот и дождались!