Елена Ткач - Седьмой ключ

Он понимал, дело не в одной только Женни. Дело в чем-то еще — быть может, в силуэте ангельских крыл, осенявших ее фигуру, быть может, в какой-то незримой ауре, которую излучал этот портрет. И вот, когда эта аура оказалась нарушена, когда нападение бешеной птицы разорвало нити холста, зверь проснулся, просунул в душу к нему свой коготь, поддел, повернул… и потащил к себе! И он, Сережа, оказался абсолютно беспомощен перед этой силой — ему было не за что зацепиться…

«Нет, чем так — лучше конец! — пронеслось в голове. — Чтоб меня, как пустой футляр, по земле таскали? Перебьются! Кое-что я сделать все же могу…»

Он сорвал с этюдника свою акварель, с которой глядели в мир глаза зверя, и порвал на мелкие кусочки! Потом кинулся к дому. Вернулся. Подхватил портрет, поднялся с ним на крыльцо, скрылся в комнате. Что-то стукнуло, звякнуло — Сережа недолго возился там: короткий сдавленный крик разорвал тишь сада, замершего перед грозой.

Небо накрывала мутная свинцово-бурая мгла. Багровые отсветы вспыхивали на востоке. Первый резкий порыв ветра рванул деревья, и с яблонь посыпались мелкие недозрелые плоды. Надвигалась гроза.

Сережа нетвердыми шагами спустился с крыльца. Вышел в сад и опустился на землю под ветвями той яблони, которую обнимал, когда уходила Вера. Обнимал и плакал. Он тогда крикнул ей: «Я люблю вас!» Теперь он знал, что пытался позвать на помощь. Таким вот странным способом — объясняясь в любви! И она уловила фальшь, она очень чуткая, она так… похожа на Женни! Только сильнее ее — гораздо сильней. Слава Богу, она вне опасности.

— Прощай, моя придуманная любовь, — шепнул, улыбаясь.

Он подумал, что быть может, если бы лето пошло по другому, если б не случилось того, что случилось — не забрел бы он в тот заброшенный дом — как знать, — они с Верой могли бы… Да, могли ощутить в сердце живое тепло. Чувство близости и родства они уже испытали… Что же, может, своим уходом он отведет от нее беду.

Слабея, он лег на траву, протянув вперед онемевшую руку и ощущая щекой ласку шелковистой травы. Теплый густой ручеек стекал в траву из перерезанных вен. Его быстро впитывала земля.

— Знать бы, какие цветы растут на крови… — его язык заплетался, веки отяжелели.

— Господи, прости… Видишь, ИМ не достался! Здесь с моей помощью ИМ не наделать зла…

Уже проваливаясь в ватную темноту, он услышал отдаленный шум мотора. Машина подъехала к калитке, остановилась. Хлопнула дверца. За ней — калитка.

— Эй, хозяин! — послышался громкий окрик.

Он не ответил — не мог. Немота сковала язык.

— Ах ты, черт! Малхаз! Гляди-ка, он тут. Этого еще не хватало…

Над телом склонилось несколько голов. Сережа какое-то время еще слышал смутные голоса, словно сквозь толстенные двери… Потом все земное пропало — пора было собираться в путь…

И все-таки его не оставили в покое — спустя минут пять он очнулся от нестерпимой боли в руке — ее туго-натуго перевязывали повыше локтя чьими-то подтяжками. Кругом слышались ругательства, надсадное сопящее дыхание, запах перегара и сигаретный дым.

Сергей с усилием приоткрыл глаза. Зажмурился. Застонал.

— Давай, давай! — над ним склонялся кто-то, звонко хлопая по щекам. — Ну, жмурик, давай, нет времени возиться с тобой.

Кто-то снова смачно выругался. Послышался гортанный смех.

Сережа неимоверным усилием заставил себя приподняться на локте. Ему показалось, что тело весило не меньше того мешка с картошкой, который они с приятелем едва дотащили до бункера овощебазы…

— Что вы? — его голос показался ему самому незнакомым.

— Давай-ка, друг, подымайся! Разлегся тут… Ты уж прости, но помрешь ты попозже — понимаешь, ты в округе один-единственный врач! Поэтому ты нам нужен. Давай, вставай. Придется еще поработать.

Его подхватили под мышки и поволокли к машине. Кинули на заднее сиденье. Мотор неслышно завелся, машина тронулась.

Один из бандитов, — Сергей сразу понял, в чьи руки попал, — разжал ему рот и заставил проглотить хорошую порцию коньяку. Голова кружилась. После выпитого он стал лучше соображать, но твердо держаться не мог.

Мимо мелькали заборчики дач, ворота — и вот они вывернули на знакомое бетонное шоссе, пролегавшее через лес, шоссе, по которому столько ходил он в Свердловку, в уютный домик на берегу пруда и в тот — другой, источающий зло.

Молнии озаряли все небо, — пока Сережа лежал без памяти, разразилась гроза, — да такая, что чертям в аду стало тошно. Он потихоньку огляделся: их было трое. Один — главарь, которого звали Малхазом. Другой — кучерявый светловолосый Энвер — Эник, правая рука главаря. Третий грузный, пузатый, одышливый, похоже, астматик — при каждом физическом усилии, резком движении он тяжело и хрипло сопел. К нему почему-то не обращались по имени — Малхаз подзывал его едва уловимым кивком головы или просто говорил, что делать, обращаясь в пустоту — тот немедленно спешил исполнять приказание…