Чарльз Вильямс - B аду все спокойно

Я задал себе этот вопрос, но так на него и не ответил, хотя и не считал себя таким уж глупым. И лишь когда мы подъехали к дому Харшоу, я понял все… Понял то, что должен был понять в ту грозовую ночь…

И для этого мне достаточно было одного взгляда на Глорию, когда она выходила из машины. На ней было желтое платье с бантиками на плечах, которое делало ее совсем девочкой, а на ногах… сандалии! Сандалии с плетеными ремешками!

Долорес Харшоу пригласила нас войти, но я не мог опомниться от удара, который получил при виде сандалий на ногах Глории, и действовал как в тумане. Значит, в постели Суттона была не Глория, а эта сексуальная бомба, и она знает, что это я его убил! А Глория, оказывается, вообще ничего не знает!

Теперь я понял и причину сердечного приступа мистера Харшоу. Скорее всего, на него подействовал ее вид, когда она явилась среди ночи полуголая и босая. Между ними произошла стычка в буквальном смысле этого слова. Больному человеку достаточно пустяка, чтобы с ним случилось непоправимое. Но это, собственно, ничего не меняло. Ведь она знала, что Суттона убил я. Значит, я должен заткнуть ей рот. Только как это сделать?

Теперь я понял и другое. Суттон не видел меня в проулке в день пожара. Это она рассказала ему обо мне! Иначе он давно бы уже стал меня шантажировать. А рассказала она ему, чтобы отомстить мне…

— Вы неважно себя чувствуете, мистер Мэдокс? — внезапно услышал я ее голос.

Глаза ее смотрели невинно. Она явно потешалась надо мной.

«Она совсем тронулась, — подумал я. — Ведь нельзя же так играть с огнем! Неужели она не понимает, что может довести меня до такого состояния, что я просто-напросто прикончу ее?»

«Нет, она не тронулась, — ответил я себе. — Все сделано с твердым расчетом. Ведь она пригласила сюда Глорию».

— Нет, нет, миссис Харшоу! Я в полной форме. Может быть, только немного устал.

Мы все присели у столика для коктейлей.

— Я понимаю, что вас беспокоит. Вы не знали, как я поступлю с делом после смерти мужа, и, естественно, боялись за свои места. Но вы и меня должны извинить. Когда у человека большое горе, он может и забыть кое о чем…

«Что она замышляет?» — думал я. В том, что она что-то замышляла, нет никакого сомнения.

А Долорес между тем продолжала:

— Мой покойный супруг надеялся, что и после его смерти дело, начатое им, будет процветать. Поэтому он все время вносил в свою записную книжку наблюдения, расчеты и т. д. Есть там и кое-какие планы, которые он хотел претворить в жизнь. Я все это сохранила и думаю теперь, что не мешало бы мистеру Мэдоксу познакомиться с ними.

С этими словами она протянула мне записную книжку и еще кое-какие бумаги. Взглянув на верхнюю, я сразу понял, что не смогу ее убить.

Это была копия документа, подлинник которого находился или в сейфе, или у адвоката. Он начинался так: «Это заявление должно быть передано прокурору после моей смерти…» И в нем она рассказывала абсолютно обо всем. Даже о неизвестных мне деталях. Так, например, только сейчас я узнал, что в ту ночь она еще раз ездила к домику Суттона и, найдя его мертвым, поняла все.

Я до конца прочитал бумагу. Да, выхода нет. И моя жизнь полностью зависит от нее. Даже если она умрет от какой-нибудь болезни или по нелепой случайности, мне можно будет готовиться к электрическому стулу. Теперь мне, как ни смешно это казалось, надо защищать ее и оберегать.

Я сложил бумагу и поднял глаза. Глория сразу поняла, что в этой бумаге содержалось что-то неприятное для меня, но миссис Харшоу снова дала знать о себе:

— А теперь поговорим о ваших неприятностях, мисс Гарнет. Вы понимаете, что мистер Мэдокс просто обязан был рассказать мне о вашей растрате. Но он же и упросил меня дать вам возможность рассчитаться…

Меня словно оглушили. Вот это удар! И собственно говоря, это конец!

Наверняка, когда она рассказала Суттону про меня, тот ответил откровенностью на откровенность и доложил о Глории… А я-то позволил этой женщине удрать, приняв ее за Глорию.

А та сидела на кушетке, бледная и растерянная. Она смотрела на меня испуганными и в то же время вопрошающими глазами, ожидая от меня хоть чего-нибудь — жеста, взгляда, слова…

Но я не мог шевельнуться. Она, наконец, тоже отвела глаза.

Меня никто не заставлял держать ее в неведении. И я мог сказать ей правду. Ужасную правду…

Но разве это изменило бы что-нибудь? Конечно нет! Все равно я ее теряю навек. И я промолчал.

А она поднялась — стройная, молодая, красивая, такая близкая и в то же время недоступная для меня — и спокойно сказала: