Андрей Мягков - Осторожно, стекло! Сивый Мерин. Начало

Отца Георгий не знал. Зачали его в самом конце апреля 45-го года на подступах к пылающему Берлину, когда стало окончательно ясно, что фашистская Германия капитулировала, страшная война окончена, а два молоденьких человечка — шестнадцатилетняя медицинская сестра полевого госпиталя красавица Люся Никитина и безответно влюблённый в неё раненый солдатик Жора — не убиты, живы, вопреки пятилетнему кошмару, и не предстоит им больше сгибаться под пулями, вытаскивая из дымящихся воронок умирающих, ползти в бездну, в огонь, в снарядные разрывы, под ржавые гусеницы немецких танков. Счастье этого осознания свалилось на молодых людей столь неожиданно, обернулось таким беспредельным ударом — грудь метало на части, сердце рвалось наружу, мысли мутились — что пережить подобное в одиночку было равносильно гибели. И они, не сговариваясь, не ведая стыда, безоглядно, с каким-то беспамятным отчаянием щедро разделили это счастье поровну и подарили друг другу.

Ближе к утру медсестру Люсю и ещё двух девушек увезли в другой госпиталь поближе к немецкой столице. Оказалось, война вовсе ещё не кончилась — где-то там, на улицах Берлина, образовалась мясорубка. Надо было помогать выволакивать из снарядных могил убитых, откапывать выживших — людей не хватало. А когда ночью девушки собрались возвращаться, им сказали: «Здесь останетесь. Вашего пункта нету. Прямое попадание». Люся не сразу поняла, переспросила: «Какое, вы сказали, попадание?» Лейтенант хохотнул: «Прямое, я сказал, красавица, прямое. Прямее только шар в лузу». «И что — никто не жив?!» Вопрос получился корявый, бездумный, глупый. Лейтенант согнал с лица улыбку. Ушёл. Не ответил.

Родила Люся в начале января следующего года, 46-го.

— Молодчина! — похвалил счастливую мамашу маленький человечек, составляющий метрику. — У нас он первый после войны. Теперь-то посыпятся, как горох из бочки. А ваш — первый. Молодец. Назовём как?

— Жора.

— Ишь ты. Георгий значит. Не в честь ли маршала Жукова случаем?

— Нет.

— Жаль. Сейчас многие в его честь сыновей называть станут. Спаситель наш. У меня самого на пятом месяце.

Если пацан — обязательно Георгием назовём. Будет ещё один Георгий Константинович. Я ведь Константин. — Он счастливо улыбнулся. — А у нас как с отчеством?

— Георгиевич.

— Ге-оор-гиевич, — записал Георгий Константинович. — А фамильица папашина?

— Никитин. — Люся назвала свою фамилию.

— Документик при вас?

— Его убили.

Человек поднял на неё глаза, долго молчал. Вздохнул шумно, покачал головой:

— Да-а-а. Примите соболезнование. — И сказал как-будто извиняясь: — Я сам живой только на одну половину. Вторая — вон она, лапушка. — Он кивнул головой в сторону лежавшей на полу самодельной, сколоченной из фанеры колясочки на четырёх шарикоподшипниках.

Младенца, наречённого Георгием Георгиевичем Никитиным, по слёзной просьбе молодой мамаши на время оставили при роддоме: у той не оказалось ни молока, ни пристанища, ни средств к существованию.

— Рожала-то зачем, дура малолетняя? — поинтересовалась администраторша больницы, когда необходимые документы на младенца были выправлены. — Не вернёшься ведь, ясное дело. Сиротку бросаешь. У тебя ж ни паспорта, ни адреса. В каком лесу искать-то тебя, кукушка бесстыжая?

«Дуру» Люся пропустила мимо ушей, но на «кукушку» ответила достойно, по-армейски:

— Не надо меня искать. Сама отыщусь. Хрен тебе с маслом, а не Жорочка мой. Крыса тыловая.

И ушла, чеканя шаг, за пять лет войны выучившись сдерживать подступающие к горлу рыдания.

Через год с небольшим она с превеликим трудом отыскала сына в каком-то богом забытом сиротском приюте. К ней вывели рослого крепыша, крутолобого, с синими блюдцами вместо глаз, как у раненого солдатика Жоры. Он долго смотрел на Люсю, потом растащил в стороны губы, обнажил беззубый рот, протянул к ней ручонки и сказал: «Ма-ма!» Великая Отечественная война к этому времени два года как закончилась, сдерживать рыдания Люсе давно не приходилось. Как это делается, она, видать, подзабыла, и теперь крупные капли прозрачной влаги наперегонки, дружка за дружкой покатились по её щекам.

«Дворницкая» Люсина квартира встретила счастливого Жорика двумя смежными комнатами. Первую, названную «гостиной», почти целиком занимали огромный дубовый стол о трёх резных ножках (роль четвёртой выполняло гладкоструганное полено) и два разновысоких стула. В правом от входа углу — икона с лампадкой. Рядом на стене — цветной, улыбающийся Сталин с трубкой в зубах. Вторую комнату Люся отвела под спальню. Здесь находились покрытый стёганым одеялом деревянный топчан, рядом под таким же одеялом топчан поменьше и в центре — неописуемой красоты похожая на маленький танк новенькая детская колясочка, какие недавно начала выпускать уставшая от военных заказов отечественная промышленность.